Клипер «Орион»

— Закрой хайло! — гаркнул Мухта, вытаскивая револьвер. — Оружие приготовить! Уничтожим тех, кто идет, а потом — по расписанию. В темноте мы их живо перекокаем. Только смотрите мне, Белобрысенького не попортить!

Появление в кубрике Бобрина во главе отделения вооруженных матросов парализовало всех заговорщиков, кроме Мухты и Свища.

Свищ спросил, держа руки в карманах:

— Вы чего, братишечки? Заблудились?

Стива сказал, поводя перед собой наганом со взведенным курком.

— Мухта, Свищ! Вы арестованы! Взять их!

Мухта молча вырвал руку из-за спины. Стива успел нажать на спуск на сотую долго секунды раньше, чем мог бы это сделать Мухта, не будь тяжело ранен первой пулей и убит второй. Свища схватили матросы, хотя он и не думал обороняться:

— Меня за што, братишечки? — говорил он тихо, задушевно. — Ну что я сделал? Все это Мухта-покойничек. Вот ваш офицерик не даст соврать, что я был против и все ребята против. Мы хотели сами прибрать Мухту, да вы появились. Шум подняли. Это он кокнул Белкина…

Громов, наклонился, взял Мухту за руку, подержал, опустил:

— Мертвый. — И глядя на Стиву: — Зря вы второй раз стреляли. Мог бы кое-что сказать, а теперь — концы в воду.

Родные берега

Стояла теплая, почти тропическая ночь, хотя «Орион» шел Японским морем, приближаясь к родным берегам. Такая погода случается на Дальнем Востоке в конце августа, когда море щедро отдает тепло, накопленное летом, и дуют жаркие южные ветры.

За кормой стлалась голубая светящаяся лента, почти такая же яркая, как в Яванском море. Только за бортом в глубине не появлялись тусклые шары фосфоресцирующих медуз и не шлепались на палубу крохотные кальмары, как нередко случалось в ночные вахты в тропиках.

На клипере никто не спал, хотя приближалась полночь. Все ждали, когда покажется земля, «теперь уж наша», говорили матросы.

Ровно в 24 часа, когда Роман Трушин отбивал склянки, впередсмотрящие срывающимися голосами прокричали:

— Огонь слева по носу! Земля! Маяк показался! Старший офицер, сдав вахту лейтенанту Горохову, остался на мостике, здесь же находился и Воин Андреевич.

Далеко на невидимом берегу порывисто вспыхивал и угасал маячный огонь. Вся команда молча, как зачарованная смотрела на свет с родной земли.

Ветер дул ровно и почти не ощущался на палубе. Пела вода на форштевне, иногда слышался всплеск легкой волны о борт, да раздавался чей-нибудь тяжелый вздох. С новой силой нахлынули и радость и сомнения, возникали перед мысленным взором милые сердцу лица и картины, навеянные слухами и порожденные собственной фантазией.

Неожиданно в тишине раздался звонкий голос Лешки Головина:

— Дядя Спиридон, а сколько верст будет до маяка, как ты думаешь?

Зуйков закашлялся, затем ответил сконфуженным сиплым голосом:

— Ну что вопишь?..

— Верст, спрашиваю, сколько?

— Оглушил совсем. Верст, верст! Эх, Алеха! Плаваешь ты по всем морям, просолел весь, как астраханская селедка сухого посола, а море на версты меряешь.

— Ну, миль, ошибся. Сами-то что кричите на весь клипер? — Теперь юнга сконфузился. — Миль пять будет?

— Может, и будет, а то все десять. Давеча Герман Иванович говорил, что маяк на скале стоит, высоко над морем, а с высоты еще дальше можно увидеть.

Опять настала тишина, кто-то засмеялся и быстро оборвал смех, почувствовав, что он не уместен в такую торжественную минуту.

Опять заговорил юнга, но только шепотом:

— Ну и перепутал версты с милями, потому что все разговоры о земле, а землю чем меряют?

— Понятное дело, — отозвался Зуйков, — да ты не принимай к сердцу, позору тут нет никакого, что верста, что миля, только миля, она подлинней. Я вот тоже про милю помню, а все в уме на версты ее перевожу. Эх, Алеха, дома ведь почти уже, а! Чувствуешь? Вот ты что бы хотел, как на свою землю ступишь?

— Не знаю… По земле побегать… С ребятами встретиться, поговорить…

— Все так. Ну а самое первое что? Не знаешь? То-то и оно. Самое первое, Алеха, отправимся мы с тобой в баню. Да с веничком, да с парком пройдемся по грешному телу. Ух, хорошо! Смоем копоть с души и тела и возьмемся за настоящую работу.

По палубе прошел одобрительный шепот. Назар Брюшков сказал:

— Я последний раз в финской бане мылся два года назад, когда в Гельсингфорсе стояли. Ничего баня. Кто из вас в кабак, а я — в баню, — в голосе его слышалось превосходство над бесшабашной матросней, — и деньги сберег и попарился.

— Чище не стал, — заметил Зуйков.

Его поддержал Зосима Гусятников:

— Черного кобеля не отмоешь добела.

Матросы засмеялись. Гусятников продолжал, но уже другим тоном, умиротворенно:

— Если про баню говорить, то лучше ее нету, как у нас на Севере. Бани у нас просторные — хоромы. На задах, у речки. Не какие-нибудь там финские, а русские, особенные. Топим мы их по-черному.

— Серость! — проронил Брюшков.