Клипер «Орион»

— Старый был броненосец, не приспособленный для таких дел. Ходить ему надо было по «маркизовой луже». Да ничего, обошлось: подошел пароход «Свирь» и взял нас на буксир.

— Паршивый пароходишко тащил броненосец?

— Успокойся, Спиря. — Роман Трушин положил ему руку на плечо. — Что было, то было. Давай, Лукич!

— Не так уж долго тащила пас «Свирь». Пошли своим ходом, узлов так до десяти. Впереди же страшная получалась картина: весь горизонт заволокло дымом, и от пожаров и от японских снарядов, дым был у снарядов или угольной черноты, или ярко-желтый. Вот такой полосатый дым и стоял над морем, а за ним грохот.

Направились мы полным ходом в тот ад.

И тут мы увидели впереди японские суда и броненосец «Наварин». Броненосец горел, сильно накренился, а вокруг море кипело от японских снарядов. Тогда наш командир капитан первого ранга Владимир Николаевич Миклухо-Маклай направил «Ушакова» под самый огонь, подошел к «Наварину», прикрыл, стало быть, его бортом, застопорил машины и приказал бить по японским крейсерам. Говорили, что было несколько наших попаданий, хотя, по правде сказать, я ничего в дыму и не видал, кроме разрывов у борта да на палубе. Чуть затишка, бежим с носилками к башням. У меня двоих напарников насмерть скосило осколками, а самого — не задело. Ведь был я и тогда баталером, а по боевой входил в подчинение нашего доктора Боднянского Петра Васильевича. — В рубашке родился, — буркнул Брюшков.

— Не знаю. Может быть, счастье такое выпало — остаться живым, но скажу, не прятался, какое-то непонятное было состояние: ни боязни, ни страха, вроде бы деревянный стал.

Крышка была бы «Наварину» в тот день, а с нашей помощью он и пожар потушил, крен выровнял и стал вести огонь из всех неповрежденных башен. Отбились мы вдвоем от японцев. Ушли японские крейсера. Тогда командир «Наварина» капитан первого ранга барон Фитингоф крикнул с мостика в мегафон: «Спасибо, Владимир Николаевич! Иди впереди с богом!»

— Вот тебе и барон! — сказал Зуйков. — Тоже, видно, и среди ихнего брата разный народ бывает…

— Как и среди нашего брата, — продолжал Невозвратный. — Должен сказать, что в те дни трусов я не примечал. Как-то все подобрались, никто не хотел ронять себя, какая-то всех охватила восторженность духа. И думаю, что шла эта восторженность от нашего геройского командира Владимира Николаевича. Он выслужил свой срок еще в Питере, и был приказ о его отставке, так он добился, чтобы его оставили на корабле, хотел все тягости войны принять с командой.

В первый день сражения мы пострадали не очень сильно, из попаданий было только одно серьезное, в таранное отделение, отчего имели сильный дифферент на нос и не могли развить двенадцатиузлового хода, как приказывал адмирал Небогатое, и шли узлов семь, не боле.

Продержались дотемна. Шли без огней. И тут появились миноноски. Несколько атак было, да мины мимо проходили. Видно ее, проклятую, ночью, как она идет, будто акула в жарких морях.

Всю ночь никто глаз не сомкнул. Как могли, палубу очистили, навели порядок. Ждем утра. Что-то будет? И надо сказать, что своих мы потеряли. Но слышно было, что бой идет: грохот разносился по морю, полыхали зарницы от выстрелов, а то все небо освещалось красным светом, и гул доносился, будто гром по весне.

Ночью обошел наш командир весь корабль, побывал и в госпитале, во все вникал и говорил, что предстоит еще смертельный бой с врагом и он надеется, что никто не уронит чести русского моряка. И хотя по его словам понимали мы, что готовит он нас к смерти, а не было страха. Сумел он своим видом, словами, голосом своим внушить, что такая нам судьба и такой наш долг перед Россией. Помню, он сказал: «Погибший с честью — не побежден, его пример наполнит мужеством сердца живых!» Мудреные слова, а запомнились, потому что смысл попятный. Так что он подготовил команду и офицеров к бою. Потому как сдаваться полагал делом низким и для русского моряка невозможным.