Клеопатра

Молчала только Сервилия. Она пока не поняла, но нутром почувствовала, что не все так просто. Не первой подвернувшейся соблазнился Цезарь, чтото в этой царице было такое, что делало ее очень привлекательной именно для Гая Юлия. Не молодость, нет, ведь не позвал же он за собой в Рим дочь мавританского царя? Возможно, именно непохожесть на римлянок, почти мужской ум и хваткость привлекли внимание избалованного женщинами диктатора.

Чем больше размышляла Сервилия, тем больше крепла ее уверенность, что и одного ума и даже непохожести тоже было бы маловато, чтобы так поразить Цезаря. Оставалось еще чтото, чего никак не улавливала Сервилия. Это страшно ее мучило, женщина чувствовала, что в этой неясности кроется главное, что держит душу Цезаря привязанной к не очень красивой египтянке. И пока она не разгадала, что именно, победить царицу не сможет. А победить было совершенно необходимо, это тоже нутром чуяла Сервилия. Словно предстоял выбор – или Клеопатра, или Рим!

Вечер удался, хотя одна разочарованная все же была – Циннии не удалось обратить на себя должного внимания египетской царицы. Поболтали по пустякам от души, убедились, что Клеопатре далеко до римских матрон, она не из их мира и некрасива, а потому не страшна, Фульвия взяла с царицы слово, что та будет посещать общественные места и нанесет ответный визит, полакомились всяческими вкусностями, снова посмотрели танцы и довольные отправились по домам.

Глядя вслед носилкам своих новых приятельниц, Клеопатра покачала головой:

– Провели разведку. Интересно, и что уяснили?

На следующий день Клеопатре принесли стихи Катулла, переписанные незнакомой рукой. Раб, доставивший два свитка, сделал вид, что не понимает, о чем спрашивают, просто ткнул в руки управляющего необычный подарок и поспешно удалился. Именно эта поспешность оставила неприятный осадок.

Но царица приняла присланное спокойно.

– Я просила познакомить меня с творениями Катулла, любопытно, как ныне сочиняют римские поэты. Плохо, что неизвестно, кто постарался прислать. Но это значит, что там есть чтото, задевающее меня, – рассмеялась Клеопатра.

Она перебирала одно стихотворение за другим, бормоча себе под нос тексты. Хармиона напряженно следила за хозяйкой. Катулл известен своей невоздержанностью и способностью изливать желчь и писать гадости обо всех, кто ему так или иначе не глянулся. Неужели он чтото сочинил и о Клеопатре?!

– Он талантлив и великолепен! Ты только послушай:

«Любовь и ненависть кипят в душе моей.
Быть может, «почему?» ты спросишь. Я не знаю,
Но силу этих двух страстей
В себе я чувствую и сердцем всем страдаю.
Будем, Лесбия, жить, любя друг друга!
Пусть ворчат старики – что нам их ропот,
За него не дадим монетки медной!»

Она еще долго читала Хармионе одно стихотворение за другим, как вдруг, пробежав начало очередного глазами, звонко расхохоталась:

– Вот оно, Хармиона! Ради этого мне прислан целый свиток.

«В чудной дружбе два подлых негодяя,
Кот Мамурра и с ним похабник Цезарь!
Что тут дивного, что эти грязь и пятна
На развратнике Римском и Формийском.
Оба мечены клеймами распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных.
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают.
В чудной дружбе два подлых негодяя!»

Хармиона даже растерялась:

– А кто такой Кот Мамурра?

Царица махнула рукой:

– Друг Цезаря, один из его военачальников.

Служанка не могла понять веселья Клеопатры:

– Ах он подлец! Как посмел такое говорить на Цезаря?! И кто посмел такое прислать?!

– Хармиона?.. Не ты ли зовешь Цезаря плешивым развратником?

– И ты не смей так звать его!

– Кем? – лукаво прищурила глаза Клеопатра. – Плешивцем или развратным?

Служанка заметно смутилась:

– Ну, не такая уж у него и плешь… Только волосы поредели… А кто в Риме не развратен?! Ты только посмотри на их картинки на стенах!

– Какие картинки?

– Да прямо на стенах же все и нарисовано! Голые мужчины и женщины в самый… момент!

Таблин снова огласил звонкий смех Клеопатры:

– Представляю, как ты краснела, когда увидела. А где виделато, покажешь?

– Чего?!

– Хочу тоже посмотреть.

Хотя шум на улицах Рима не смолкал всю ночь – то возвращалась с очередной попойки развеселая молодежь, то устраивали драку подвыпившие завсегдатаи кабачков, то громыхал воз с сеном или с продовольствием, привезенным из пригорода, то улицы оглашал истошный вопль жертвы грабежа… – ранним утром этот шум становился особенно заметным.