Классное чтение: от горухщи до Гоголя

Комментарий сатирика разъясняет Молчалина с позиций, близких грибоедовским: «Вот каковы эти «и другие», эти чистые сердцем, эти довольствующиеся малым Молчалины, которых игнорирует история, над благодушием которых умиляются современники. ‹...› Дело в том, что Молчалины не инициаторы, а только исполнители, не знающие собственных внушений. ‹...› «Изба моя с краю, ничего не знаю» – вот девиз каждого Молчалина. И чем ярче горит этот девиз на лбу его, тем прочнее и защищеннее делается его существование» (гл. 1).

Однако в продолжении салтыковского сюжета разночинец Молчалин предстает фигурой сложной, отчасти даже трагической. Осторожного, всячески избегающего конфликтов героя все-таки настигнет история и постигнет возмездие. В конце цикла Салтыков предсказывает, что «настоящую казнь» господам Молчалиным принесут дети, которые откажутся от образа жизни и заветов отцов и выберут путь борьбы, путь не Молчалина, а Чацкого. Названный в честь Фамусова сын Молчалина Павел может стать революционером-народником и оказаться в тюрьме или на каторге (здесь Салтыков-Щедрин использует исторические реалии своего времени).

Зато к Чацкому Салтыков-Щедрин оказывается беспощаден, продолжая его судьбу уже не в драматическом, а сатирическом духе (причем о нем рассказывает как раз Молчалин). «Сам Александр Андреевич впоследствии сознался, что погорячился немного. Ведь он таки женился на Софье-то Павловне, да и как еще доволен-то был!» Чацкий становится директором департамента «Государственных Умопомрачений», потом его сменяет в этой должности Репетилов. Загорецкий, подчиненный и родственник Чацкого, после смерти начинает оспаривать его завещание: «Вот видишь ли, Александр-то Андреич хоть и умный был, а тоже простыня-человек. Всю жизнь он мучился, как бы Софья Павловна, по смерти его, на бобах не осталась – ну, и распорядился так: все имение ей в пожизненное владение отдал, а уж по ее смерти оно должно в его род поступить, то есть к Антону Антонычу. Только вот в чем беда: сам-то он законов не знал, да и с адвокатами не посоветовался. Ну, и написал он в завещании-то: «а имение мое родовое предоставляю другу моему Сонечке по смерть ее»… Теперь Загорецкий-то и спрашивает: какой такой «мой друг Сонечка»?» (гл. 3).

Можно по-разному объяснять салтыковское неприятие Чацкого, но истоки и такого парадоксального преобразования можно обнаружить в сложности созданного Грибоедовым характера.

Но чаще русская литература не продолжала сюжет «Горя от ума», а преобразовывала грибоедовские образы. Как ранее – фонвизинские, как позднее – гоголевские, они быстро стали нарицательными, вечными, знакомыми «формулами» русской культуры, существующими под другими именами. «От грибоедовских типов пойдут, постепенно вырождаясь, гоголевские, тургеневские, гончаровские, – замечал критик. – Разве Фамусов в миниатюре не повторен в образе Сквозника-Дмухановского? Молчалин разве не представляет прямого предка Чичикова? Скалозуб со временем превратится в Собакевича, а Репетилов в Хлестакова. Благородный Чацкий повторится в некоторой мере в Евгении Онегине, Печорине и особенно в Рудине, а Платон Михайлович в Тентетникове (герой второго тома «Мертвых душ». – И. С.) или Илье Ильиче Обломове» (М. О. Меньшиков «Оскорбленный гений»).

«Горе от ума» использовалось в культурном быту в самых неожиданных ситуациях. Долгое время театральные труппы в провинциальной России набирались с учетом грибоедовской пьесы. Если среди актеров хорошо «расходились», распределялись все роли, значит, с таким составом можно было сыграть почти весь театральный репертуар.

Даже в начале нового, XXI века журналисты рассуждали в выборах президента России, сравнивая кандидатов с грибоедовскими персонажами: «слишком умный» Чацкий не понравится народу, говорливый и развязный Репетилов тоже не вызовет симпатий, а вот «умеренный и аккуратный» Молчалин привлечет многих, потому что в его молчаливости и загадочности каждый человек предполагает собственные мысли и желания.

Драматургический XIX век начинается «Горем от ума». Дом Фамусова расширяется до пределов «грибоедовской Москвы» (так называлась книга М. О. Гершензона), которая становится изображением русской жизни на одном из важнейших в XX веке исторических переломов. Скандал в фамусовском доме предвещает исторический разрыв, который растянулся почти на все XIX столетие.

Через восемьдесят лет обитатели другой дворянской усадьбы, правда, уже не московской, а провинциальной, покинут свое имение и проданный за долги дом-старичок. Чеховский «Вишневый сад» окончит XIX век и начнет век XX.

Александр Сергеевич Пушкин (1799-1837)

Лицей как дом: «…Нам целый мир чужбина…»