Классно быть Богом (Good to Be God)

К моему несказанному удивлению, они вытаскивают из багажника Космо. Больше того: он в наручниках. Мы находимся в темном, уединенном… я даже не знаю, как это назвать… совершенно заброшенном уголке Флориды. И Космо – в наручниках – стоит передо мной на карачках. Все именно так, как мне и хотелось. Космо дрожит мелкой дрожью, но при виде меня малость приободряется.

– Это ты, – говорит он. – Ты ничего мне не сделаешь. Не посмеешь.

Блажен, кто верует. Памятуя рассказы моего бывшего соседа, высланного из Ирака – рассказы об унижении человеческого достоинства, – я велю Гамею с Мускатом помочиться на Космо. Мускат стесняется и говорит, что не может, когда все смотрят. Гамей, он побойчее. Он кое-что из себя выжимает. Но Космо перекатывается по земле и увертывается от тонкой журчащей струйки. Если что-то вдруг не получается, как задумано, есть хорошая тактика: делай вид, что все получилось. Так что я, как ни в чем не бывало, продолжаю кампанию по устрашению и увещеванию Космо.

– Космо, тебе надо уехать. Езжай, куда хочешь. Только по дальше от Флориды.

Я достаю пистолет иерофанта. У пистолета двадцать второго калибра есть только один недостаток: он небольшой и поэтому смотрится, как игрушечный. Как будто это сюрприз из пачки с овсяными хлопьями или модная штучка из сумки девочки старшего школьного возраста. Кстати, профессиональные убийцы очень даже уважают пистолеты двадцать второго калибра, но я сомневаюсь, что Космо об этом знает.

– Это святое оружие, – говорю я, импровизируя на тему высказываний иерофанта. – Двадцать второго калибра. Самое что ни на есть подходящее оружие для слуги Божьего, потому что оно служит для наказания грешников, но в отличие от сорок четвертого калибра, такое оружие бьет только по грешнику, и пуля не продырявливает три стены у него за спиной, не задевает садовника и не убивает ребенка на велосипеде в полумиле от места действия.

Наши взгляды встречаются, и Космо усмехается:

– Все равно ты меня не застрелишь.

В этом-то вся и проблема: в наши дни люди не воспринимают религию всерьез. Стараниями многочисленных слабохарактерных, худосочных и мягкосердечных тюфяков, проповедующих всепрощение и любовь к ближнему, религия стала олицетворением слабости и безволия. Тем не менее надо отдать должное смелости Космо. Может быть, это простая бравада, но если кто-то взял на себя труд тебе угрожать, то можно хотя бы из вежливости сделать вид, что тебе хоть немножечко страшно. На месте Космо, даже если он не воспринимает меня всерьез, я бы не стал нарываться. Я бы сказал: “Да, конечно. Как скажешь”. А потом – уже после того, как с меня снимут наручники и отпустят, – я бы просто забил и забыл.

– Зря ты это сказал, Космо. Очень зря. Даже если я не собирался в тебя стрелять, то теперь, хочешь не хочешь, придется выстрелить. Чтобы ты понял, что я не шучу.

– Нет, ты не выстрелишь.

Он едва не оказался прав. Я трижды промазал. Я хотел выстрелить ему в ногу, по пальцам. Так, чтобы было больно, но при этом он бы точно не умер от потери крови. Пришлось приказать Гамею с Мускатом, чтобы они сели на него сверху. Ну, чтобы он прекратил извиваться, и я мог спокойно прострелить ему ногу. Через ботинок.

Удивительно то, что Космо действительно удивился, что я все-таки выстрелил.

– Зачем ты выстрелил? Почему? – воет он, морщась от боли.

Когда мы уезжаем, я испытываю самые противоречивые чувства. Отчасти я очень доволен собой, что, как оказалось, я все же способен на какие-то решительные действия. Отчасти мне грустно, что мы живем в мире, где все решает оружие. Мы бросили Космо, что называется, посреди чистого поля, в дремучей глуши, что в качестве карательной санкции может выйти даже посерьезней, чем легкое огнестрельное ранение. Интересно, что он теперь будет делать? Подожмет хвост и потихоньку уедет из города или взбесится, раздобудет себе автомат и придет ко мне мстить? В принципе, он на такое способен. Но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

Миль через пять у нас глохнет мотор. Вырубилось электричество. Спустя два часа мы по-прежнему торчим на пустынном шоссе рядом с мертвой машиной, а механики из автосервиса звонят нам каждые пятнадцать минут и сообщают, что не могут нас найти. Сам я не разбираюсь в устройстве автомобиля. Знаю лишь самые очевидные, общеизвестные вещи, которые в данном случае не спасают. Мускат и Гамей знают не больше меня. Мы стоим, тупо смотрим на двигатель, потому что обычно так делают все, кто столкнулся с проблемой неисправного оборудования, которое категорически не работает, а как его починить, ты не знаешь. И вот ты стоишь с мужественно-суровым видом и задумчиво смотришь на неработающую железяку, делая вид, что обдумываешь всевозможные решения этой проблемы, а на самом-то деле ты просто ждешь, когда приедет ремонтная бригада. Никому неприятно чувствовать себя неумелым тупицей. Это неслабая пощечина нашей суровой мужественности, и поэтому мы старательно изображаем умное лицо. Пресловутую хорошую мину при плохой игре.