Классициум

В последующие месяцы я неоднократно прибегал к этому фокусу: после очередного сеанса радиосвязи с Ло-Литой брал Долорес, неустанно фиксируя внутренним оком маньяка свою далекую огненную цель. Время от времени я даже пытался разглядеть в миссис Гумберт какие-то черты марселины – особенно по вечерам, на веранде, когда тени ложились так удачно, что придавали лицу жены пьянящий меня неземной изыск. Я заставил жену извлечь из-под кучи старых папок, сваленных в гараже, старый альбом с выцветшими семейными фотографиями, дабы я мог посмотреть, как она выглядела в отрочестве; и там мне удалось отыскать один снимок, на котором Долорес (правда, повернутая в профиль и наклонившаяся подтянуть сползший чулочек) походила на неясный черновик истинной марселины.

Но нет, нет, читатель, всё же я не мог полюбить свою жену так, как она любила меня. За традиционным полуденным кофе (после ночного эфира мы вставали поздно), в угнетающем уюте кухни, она сидела в красном халате, облокотясь на пластиковую столешницу, подперев щеку кулаком и уставившись на меня с невыносимой нежностью, пока я перелистывал свежие газеты. Хотя лицо Гумберта Гумберта было в такие минуты мрачнее тучи, в ее глазах оно соперничало с солнечным светом. Мою хандру она принимала за безмолвие любви. Мои европейские доходы в совокупности с ее скромными средствами производили на миссис Гумберт впечатление блистательного состояния, и это не потому, что оно позволило ей поправить дела, расплатившись по критическим долгам, а потому что даже моя чековая книжка обретала для нее ореол волшебства, словно бы извлеченная из сокровищницы Али-Бабы. Моя бедная супруга! Два года она не знала ничего о тайной изнанке моей жизни и, конечно, не догадывалась, что в дни, когда Марс уходил за Солнце и утрачивалась даже слабая связь с Ло-Литой, я впадал в исступление и, страдая от мысли, что, может быть, мне больше не удастся услышать чудесный зовущий голос, обдумывал планы изощренного убийства своей приставучей женушки и, допустим, случайно оказавшись в лавке садового инвентаря, разглядывал режущие и секущие инструменты с пристальным интересом прирожденного садиста.

Любознательный читатель тут должен спросить: чем же были наполнены мои сеансы связи с Ло-Литой? Я отвечу просто: мы с ней учились. Чтобы лучше понимать друг друга, чтобы вывести наш надмирный диалог из области сухого обмена позывными в сферу упоительной чувственности, мы учили друг друга языкам (Ло-Лита учила меня языку песчаных королей, я учил ее английскому), истории своих планет и основам культуры (от Ло-Литы я, между прочим, узнал о культе Мэнни, объединившем пеструю марсианскую цивилизацию). Я рассказывал ей старые сказки, переиначивая иногда весьма вольно Андерсена и Перро, – моя душенька в ответ пела древние марсианские песни, знакомя с чуждыми ритмами неземной жизни и смерти. Это были упоительные часы, но всегда после них оставался горький привкус, ведь они, даря надежду на встречу с мечтой, превращали всё остальное в пресное и бессмысленное коловращение – но что могло вырвать меня из тесной беличьей клетки, определенной мне с рождения?

От катастрофы было не уйти. О, моя бедная Долорес! Не смотри на меня с ненавистью из твоего вечного рая посреди алхимической смеси из металла, резины, стекла и гептила – даже когда я позволял себе фантазировать на тему жестоких пыток с отрубанием членов, я никогда (никогда! никогда!) не желал тебе такого страшного испытания.

10

Как писали многие авторы опытнее меня: «Читатель легко может вообразить…» Впрочем, я лучше отброшу это хваленое воображение, как мусорную бумажку, и расскажу моему преданному читателю, как на третьем году брака добропорядочный семейный радиоинженер Гумберт Гумберт превратился во вдовца, целящегося быстрее покинуть гравитационный колодец под названием Земля.