Клады Хрусталь-горы

Расшитый тонкими узорами бешмет надела. Сыну приказала шелковые шаровары, подарок проезжего купца, надеть. Шапку, отороченную соболями. Дед кинжал достал. По-старинному обычаю всем четырем ветрам поклонилась, родителям а ноги монисто положила, села на коня, а сын на другого — все их богатство, — и поскакали они в стан Грязнова, зорко поглядывая на приметы в лесу, оставленные прошедшими ватажками. На третий день пути подскакали они к безымянной в то время речке. Вдали синели горы, на берегу костры горели. Поодаль стояли кони, вокруг костров сидели люди. Но атамана не было видать. Он в это время с другом своим Бокаем вел беседу в своем стане.

Рассказывал Грязнов Бокаю, что не один он у Пугачева атаман. Храбрый из храбрецов Салават, удалой из удалых Белобородов ведут бои, и, как они, Грязнов и Бокай должны не только воевать, но и быть в ответе за людей.

— Не перед столбовыми дворянами и царской властью мы в ответе за народ, а перед большим людом — родной кровью. Позади нас горы, впереди степь. А за горами — земля вся родная. Значит, наша атаманская честь перед Волгой и Доном, перед Уралом и Чусовой, — говорил Грязнов Бокаю.

Кончил он беседу. Вышел из землянки на елань и вдруг увидал всадников незнакомых. Вот остановились они, с коней соскочили и к атаману смело подошли.

Смотрит Грязнов и глазам не верит: один всадник — парень, а другой — женщина-ордынка, хоть и не юной красоты, но еще яркой и большой. В шапке, отороченной соболями, в цветных сапожках и камзоле, расшитом разными цветами. С глазами черными, будто две ягодки-черемушки после дождя блестят и в самое сердце глядят, спрашивают: «Какой ты человек? Свет или ночь в твоем сердце?»

Рядом с ней шел паренек лет семнадцати, крепкий — из седла не вылетит, собой складный, одетый тоже по-ордынски. От соболиной шапки его кудри на свету солнышком горят. По обличью же чисто русский воин.

Подошла ордынка с парнем к Грязнову, поклонилась ему, — парень тоже, — и смело сказала так:

— Атаман! Добрые вести про тебя и про нового царя гуляют в наших местах. Про ваше войско хорошая молва идет. По починкам и аулам народ шибко шумит. К вам собирается. Худой человек не может орлом стать. Не взлетит. Не те крылья, а у вас, говорят, широк размах крыла, высоко можете подняться. Вот и привела я тебе воина. Прими моего сына к себе в войско. Пусть идет с тобой на войну. Бьет воевод, бая. Большой, шибко большой ясак платим, а наш бай с каждого из нас, как с барана вместе с шерстью норовит и кожу снять. Так велели мне люди тебе передать и спросить: «Возьмешь ли ты под свою руку и других?»

Слушал Зузелку Грязнов и вспомнил слова старого Алимбека: «Когда человеческое сердце светится, самоцветом горит, слово тогда сильней ветра, бури и стрелы. Перед ним, таким словом, может крепость пасть, лесной пожар погаснуть и в непогоду человека обогреть».

Удивился Грязнов, слушая Зузелку. Много он на своем веку людей перевидал, да такой женщины не встречал. О многом он ее спросил, поначалу с недоверием, но когда Зузелка рассказала все ему о себе и про Касьяна, потеплело сердце у Грязнова. Не торопилась Зузелка с ответами, а когда он будто невзначай спросил ее про мужа, она незаметно от ответа уклонилась. Не рассказала, что у нее было много женихов и сам бай хотел взять ее в жены. Подарки посылал, чтобы задобрить. Не поведала и о том, что была у нее любовь в слободке «Семь ветров», только из-за Касьяна она за любимого замуж не пошла. Не захотел любимый сына чужого.

«А какой же он тогда любимый?» — говорила Зузелка про себя, когда вспоминала про свою любовь.

— Он у меня охотник не из последних, — гордо рассказывала Грязнову Зузелка. — Зверя не боится, за спину друга не уйдет.

Поглядел еще раз Грязнов на обоих и сказал Касьяну:

— Семипудовую пищаль подымешь? — и, улыбнувшись в ус, добавил: — Пушки запалят, не убежишь?

Не задумываясь и тоже на улыбке Касьян отвечал:

— Кто воробьев боится, тот не сеет просо. К тому же охотника испугать, самому страха натерпеться, дед так говорит.

По сердцу, видать, ответ Грязнову пришелся, совсем атаман повеселел.

— Смелый ты на язык, — сказал он и опять добавил: — К тому же не силком идешь, а сам попросился, значит, так сердце подсказало, а где оно говорит, там и разум подскажет. А тебе, мать, спасибо! — обратился он к Зузелке. — Доброе дело сделала ты. Не поглядела на свою молодость и красоту, вырастила сына. Тебе бы ханшей быть с твоей красотой!

— Что ты, атаман, лучше петь на веточке, чем в золотой клеточке! — так ответила она, как полагалось в те годы при высоком разговоре. — А еще у меня к тебе просьба, — сказала Зузелка. — Возьми и меня, может, пригожусь, затем и поехала сама.

— Нет, мать, не дело это. Поезжай домой и жди нас. Может, за нас боишься? Не бойся. Живой медведь не даст с себя содрать шкуру. Вишь, какая сила у нас, — и он на стан, на пушки показал.

Простилась Зузелка со всеми и села на коня. Еще раз на сына поглядела и поскакала домой.