Клад адмирала

— Он постоянно дома. В автомобильную катастрофу попал прошлым летом, ноги отнялись. Кирпичный домик наискосок от церкви. Не той, разрушенной, а действующей, Ильинской. Запомнили?

Зимин кивнул.

— Тогда я до дежурю и подойду. Договорились?

— Коломников, со мной поедешь в Таловую. — В дверях возник незнакомый ростом капитан. Задержав на Зимине взгляд, капитан не спросил, почему в дежурной части посторонние, исчез.

— Вы, молодой человек, ломитесь в открытую дверь. Неужели вы думаете, до вашего появления никто и никогда не предпринимал попыток отыскать следы клада? Кому-кому, а вам неизвинительно начинать вот так. Ни у кого толком ничего не спросив, не попытавшись даже разузнать, какая была проделана работа до вас…

Зимин сидел в просторной прохладной гостиной в доме Лестнегова за столом, слушал хозяина — седовласого мужчину лет шестидесяти пяти, полупарализованного, передвигающегося по гостиной в кресле-каталке.

Подъехав к столу, Лестнегов остановил каталку. Крепкие сухие пальцы обхватили колеса.

— Особенно с этим Веревкиным неизвинительно. Кто вас только свел с ним…

Зимин молчал. Покосился на телефон на полке книжного шкафа: кажется, сержант Коломников успел перед выездом в Таловую не просто предупредить хозяина, чтоб ждал гостя.

— Не перестаю удивляться этому Веревкину, как это ему в голову взбрели такие фантазии. И хоть бы людям голову не морочил. Зазывает, понарасскажет так, что кто поазартнее, подоверчивее, за лопаты хватаются. Лет пятнадцать назад вдруг ни с того ни с сего заявил, что знает, где клад, на том стоит.

— Разве не отец его первым сделал заявление о том, что ему известно местонахождение золота? — спросил Зимин, проглотив слова насчет азартных и доверчивых. Хозяин еще смягчил: не касайся Зимина, сказал бы — доверчивых простаков.

— Шýтите, — прозвучало в ответ. — Я хорошо знал Афанасия Демьяновича. Тайн он не имел, заявлений о кладах не делал.

— И мост через реку Сочур не охранял?

— Охранял, — кивнул Лестнегов. — Но что с того? Никакие раненые к нему не приползали, никого там не убивали. Мы, краеведы здешние, все перепроверяли, потом пытались вызвать Ивана Афанасьевича на откровенный разговор: зачем это ему надо — создавать легенды о кладах? Убеждали, что от Сопочной Карги до Чаи напрямую через косогоры на обычных лошадях не пройти, тем более с грузом — вьючные, монгольские нужны. И что Тютрюмов четвертого или пятого сентября двадцатого года никак не мог метать гранаты на заимке Пустошной, потому что был к этому времени убит…

— А Веревкин говорит, что на Пустошной события происходили в конце лета, — вставил Зимин.

— Это он сейчас говорит, когда его поправили. А прежде и начало августа называл, и конец июля.

— Так все-таки Тютрюмов убит? Не расстрелян?

Лестнегов жестом попросил не перебивать.

— Убеждали, наконец, что по Чае плыть и причаливать к берегу на стыке лета и осени двадцатого, что-то прятать было невозможно. Выполнялся приказ собрать все брошенное на полях, на берегах рек, в лесах оружие, похоронить всех погибших при отступлении колчаковцев, всех мертвых, словом, и на Чае было как никогда многолюдно. Массу других доводов приводили. Бесполезно.

— Копать, где, по его словам, золото, предлагали тоже, наверно?

— Предлагали. Когда он отказался, копали сами. Представьте себе, в Беловодовке наткнулись на золотой клад. Мелкие самородки, самый крупный — тридцать два — тридцать три ли грамма, царские империалы и червонцы, золотой лом. Три килограмма в общей сложности. К колчаковскому это золото не имело отношения. Это в тридцатых годах приемщик Верхнекитатского торгсина инсценировал налет на торгсин, краденое на родине спрятал. Совершенно случайная, словом, находка.

— Веревкин, наверно, так не сказал, — заметил Зимин.

— Он не знает. Не сообщали ему. — Лестнегов немного помолчал. — Да, вы о Тютрюмове спрашивали. Его застрелили при попытке к бегству.

— Хм. — Зимин посмотрел на хозяина дома. — Веревкин говорит, его хоронили с почестями.

— Да, так оно и есть. Единственное, пожалуй, точное из всего, что он говорит. Я не знаю, почему так вышло. Но, думаю, не ошибаюсь: о последнем «подвиге» Тютрюмова знали единицы, слава командира частей особого назначения у него была громкая, и кто-то, видно, порешал, в губернии или повыше, и заключение вынес: чем объявлять лихого рубаку-мертвеца подлецом и изменником, лучше сделать его героем борьбы за установление Советской власти в Сибири. Улица его имени была. Правда, недолго. После глухая тишина вокруг его имени образовалась. Но напрочь имя никак нельзя было стереть, поскольку оно с ненайденным адмиральским кладом переплелось. Нам под расписку о неразглашении в начале шестидесятых, в шестьдесят втором году, разрешили в горкоме ознакомиться с некоторыми документами, касающимися исчезнувшего в районе Пихтовой клада. Так сказать, оказали высокое доверие. В расчете на нашу помощь в поисках золота. Я некоторые страницы украдкой, грешен, выписал, сохранил. Сейчас покажу.

Лестнегов чуть подался в кресле вбок, опустил руку: портфель с медными сломанными застежками лег на стол.