Клад

Смущенная от такой похвалы, да еще в кругу незнакомых людей, девушка зарделась и опустила глаза, прикрыв их мохнатыми ресницами. Ей и без того было неловко от множества мужских глаз, обращенных на нее. Гася в себе смущение, она опустилась на кусок кошмы, разостланной возле стола. Через минуту все услышали ее голос.

Гуси сбиваются осенью в стаи,

Воды ручьев им прощально звенят.

Птицы весною опять прилетают,

Тают снега,

Жизнь ручьям возвращают,

Нашим годам нет возврата назад…

Никто из джигитов, сидевших в юрте, не слышал этой песни прежде. И всяк воспринял это неведение себе в укор. Казыбеку второй раз в тот вечер показалось, что девушка и впрямь волшебница, — взяла и придумала для степных скитальцев нечто грустное и одновременно глубокое, как сама жизнь.

— Браво! — вскричал первым преодолевший оцепенение чубатый помощник мастера Бакбай. — Ты умница!

На большее он не решился. Другие причмокивали губами, будто в уста или прямо в душу им влили некую сладость.

Песня Меруерт показалась гостям почти даром богов еще и потому, что прозвучала на удаленном чабанском джайляу, где годами не услышишь человеческого голоса, где разговаривает природа сама с собою, слышна лишь ее непередаваемая симфония звуков. Благодаря счастливой случайности занесло сюда эту черноглазую певунью, напоминающую чуткую ко всяким проявлениям природы газель, и она соткала в своей душе некий причудливый ковер звуков, мыслей, душевной тоски и радости и разостлала этот ковер перед гостями своего дяди, повелителя отар. И каждый из слушателей мог прикоснуться к творениям ее сердца своим сердцем. Недавняя шалунья вдруг превратилась на глазах бурильщиков в очаровательную властительницу их душ, что было само по себе чудом. Она продолжала петь, а гости слушали и думали каждый о себе.

Дальше в той песне были слова о бренности жизни, о трудностях, которые выпадают человеку на долгом его веку, о неизбежных потерях, самые невосполнимые из которых — дни и годы, улетающие, подобно диким гусям по осени с прощальными криками, куда-то вдаль.

Казыбек внимал голосу юной певицы, а сам думал о притихших в застолье товарищах, обветренных увальнях, одетых в застиранные куртки. Тяжелые их руки в узловатых от напряжения венах лежали сейчас неподвижно на краю стола. Сколько лет и зим ходит иной, особенно тот, кто уже в годах, по безлюдной степи, ночует в гудящих от ветров ущельях, днюет на колючем холоде или под нестерпимым зноем?.. А что имеют эти люди в бесконечном их поиске?.. Редко, до обидного редко посещают их подлинные радости. Если вдуматься хорошенько, они подобны журавлям или диким гусям, силу которым в полете дает лишь вера в землю обетованную.

И стаи пернатых, и небо, и землю

Глазами объемлю, а сердцем приемлю…

Казыбек давно порывался подать голос, сказать девушке что-то приятное, но всякий раз сдерживал себя, боясь ляпнуть невпопад, обидеть певунью или слушателей неуместной фразой. Но вот решился:

— Меруерт, айналайын^[6]. Спойте хотя бы куплет из той, что в самом начале… А я подыграю, хочу запомнить мелодию.

И он потянулся к домбре, висевшей на каркасе юрты.

Рахымжан-ата помог развязать тесемку, которой инструмент прикреплялся к деревянной опоре, подтянул колок. Меруерт распрямилась, грациозным движением сложила руки на груди. На этот раз она взяла октавой выше. Песня о перелетных гусях зазвучала еще глубже, голос певуньи звенел будто колокольчик.

Казыбек тут же ударил тремя пальцами по струнам, в тон ее уверенному напеву.

Шестикрылая^[7] просторная юрта Рахымжана опять наполнилась мелодичными звуками, а певица, почувствовав поддержку домбры в умелых руках, взметнулась голосом до неведомых высот. Теперь все бурильщики вслед за своим вожаком старались помочь ей, басили огрубевшими голосами, хлопали в ладоши, пристукивали по краю стола. Бакбай Сержанов, безголосый, охрипший, стучал темными ладонями, будто конь о мостовую копытом. Весь этот нескладный аккомпанемент слушателей, как ни странно, не мешал ни Меруерт, ни Казыбеку в их маленьком ансамбле.

В тот вечер Меруерт перед случайными слушателями выложила весь свой репертуар. Держалась она молодцом и ничем не выдала усталости.

Джигиты, давно оторвавшиеся от городов и от клубов, позабывшие, что такое уют для тела и души, развлекавшиеся лишь свистом ветра и сусликов да дурачествами дизелиста Жакана, любившего выкинуть какую-либо штучку, были бесконечно признательны Айше-женгей за вкусную баранину, Меруерт — за непередаваемую радость песни, а хозяину юрты — за щедрую душу. С тем и покинули пристанище муз среди степи.

Разведчики недр вернулись к своему вагончику возле буровой поздно. Однако и остаток ночи большинство из них не спали, переговаривались на топчанах. Каждый хотел высказать свое впечатление от нежданного концерта в чабанской юрте, а Жакан то и дело порывался запеть, подражая необычной солистке. Но его тут же сердито отчитывали, заставляли смириться со своим безголосием. Темнота ночи еще берегла в сердцах рабочих истинный голос Меруерт.

— Она просто прелесть! — восклицал дизелист.