Кислород

Он помахал рукой, чтобы ему принесли счет, расплатился наличными, оставив на чай, и приподнял сумку, но она оказалась поразительно тяжелой. Ему пришлось ухватиться за нее поудобнее и слегка присесть — только тогда он смог повесить ее на плечо. Сколько же денег могут столько весить? Четверть миллиона? Полмиллиона? Конечно, невозможно угадать сумму, не зная валюты. Вероятно, немецкие марки или доллары. Крюгерранды?[59] Почему бы и нет. В любом случае диаспора наверняка не поскупилась, хотя большинство ее членов были гастарбайтерами, и такие пожертвования не могли не ударить их по карману. Что до остальных, то магнаты вроде Беджета Паколли[60] могли бы нагрузить сумку потяжелее этой, ничем особо не жертвуя. Как и те, которые нажили богатство не таким честным путем (ходили слухи, что героиновым бизнесом в Цюрихе заправляют албанцы, и главари этой мафии наверняка обрадовались возможности купить себе толику политического влияния). Вряд ли Эмиля Беджети и его друзей чересчур волнует происхождение этих денег. В трудные времена твердая валюта сама себе оправдание.

Он купил билет в зале вокзала, забрал пилотскую сумку из камеры хранения и направился к платформе, куда, в соответствии с расписанием, уже подходил поезд («Бела Барток») — локомотив и десятка два пыльных вагонов вползали под удлинившуюся после полудня вокзальную тень. Ласло вошел в вагон и пошел по проходу в поисках более или менее свободного купе, пока не нашел то, что искал: в нем было два свободных кресла, развернутых вперед. Он пристроил синюю сумку на полку у себя над головой и сел у окна, поставив черную сумку в ноги и обмотав наплечный ремень вокруг запястья. Позади него два голоса по-венгерски, с городским акцентом, как и у него, но пересыпавшие речь не всегда понятным сленгом, обсуждали последнюю игру «Ференцвароша». В вагоне было душно — старый состав без кондиционеров, — и его потянуло в сон, но проснуться в Будапеште без сумки было бы слишком дорогой ошибкой. В буквальном смысле дороже, чем его жизнь.

Раздался свисток, ребенка на платформе взяли на руки помахать на прощание, в приоткрытые окна подул слабый ветерок. Он откинулся назад, глубоко вздохнул, или, по крайней мере, попытался это сделать, но легкие словно склеились, и когда он с усилием предпринял вторую попытку, то почувствовал боль, словно под его левым плечом меж ребер продернули бахрому из раздраженных нервных окончаний. Теперь можно будет потешиться еще одной мыслью. Как ни крути, не будет ничего удивительного, если человека его возраста хватит сердечный приступ, тем более в такой жаркий день, в поездке. Случись с ним такое, в его сумку обязательно заглянут, в поисках лекарства или просто из любопытства — ведь она такая тяжелая. Жаль, что ему не удастся увидеть выражение их лиц.

Он надел темные очки и вытащил из-под переднего сиденья смятый экземпляр «Ди пресс». Он начинал злиться на самого себя, на беспрестанную озабоченность своим состоянием, на фантазии об обмороке: он смотрит с пола на незнакомые лица и кто-то — всегда найдется кто-нибудь — кричит: «Не двигайте его!» Неужели он этого правда хочет? Оплошность, которая извинила бы все остальные. Бедняга Ласло! Ну что он мог сделать? Ведь он больной человек! Беспомощный!

В Хедьешхаломе, через час после выезда из Вены, в поезд вошли таможенники. Австрийцы в своих щеголеватых беретах и сине-серых мундирах смотрелись почти элегантно; по контрасту с ними венгерская троица в фуражках и мятом хаки походила на новобранцев-неудачников, хотя военная форма, какой бы она ни была, все еще пробуждала в Ласло старые страхи: люди в мундирах казались ему пауками, плетущими паутину закона, чей интерес мог затащить его в силки, выбраться из которых он бы не смог. Он размотал ремень на запястье и снял темные очки.

— Француз? — спросил по-английски один из венгров, когда Ласло протянул паспорт, который в семьдесят первом году, после успеха «Короля Сизифа», французское правительство наконец-то сочло возможным ему даровать.

— Из Будапешта, — по-венгерски ответил Ласло.

— Из Будапешта?

— Сорок лет назад.

Он спросил себя, понял ли его таможенник. Много ли он знает про пятьдесят шестой год? Люди не будут помнить о нем вечно. Еще одно поколение — и от тех событий останется только параграф в учебнике, который школьники будут учить наизусть ради экзаменационной оценки.

— Вы много путешествуете, — заметил молодой человек, изучая штампы в паспорте.

— По работе, — сказал Ласло и приготовился доходчиво объяснить, в чем заключается его работа.