Киров

Анастасия Константиновна разыскала во дворе Сережу, загорелого, круглоголового, босого, в светло-серой рубашке и темно-серых штанишках пониже колен. Спросила, как его зовут. Обычно дети жались, мялись. Приютское житье-бытье научило их — прежде чем вымолвить словечко, успей прикинуть, ждать ли от чужой тети гостинца или, наоборот, попреков за то, что пальцы в чернилах или носом шмыгаешь. А он глянул на улыбнувшуюся ему женщину в очках и протянул обветренную руку:

— Костриков Сергей Миронов.

В пору было расхохотаться. Ну, назвал бы себя по-школьному, а то отчество прибавил, да еще так, как оно писалось в казенных бумагах. Потешная несуразность, однако, не рассмешила Анастасию Константиновну. В тон мальчику она завела речь о его летних затеях, угадав, что он тянется к людям не за мятным монпансье и базарными леденцами-петушками, не за слезливым сочувствием «Кузьмовниному сиротке», а ищет взрослого друга. Ведь у всегда занятой воспитательницы Юлии Константиновны он не один.

Они стали друзьями, Сережа и учительница Анастасия Глушкова, очень молодая и тем не менее почти в три раза старше его. Юлии Константиновне и ей, обычно приезжавшей в Уржум на каникулы, поверял он то затаенное, что скопилось-спуталось в его пробуждающемся сознании. Почему мать в могиле? Когда мать умерла, полно было людей в доме. Почему же не спасли Кузьмовну, когда еще легко было ее спасти? Почему отец пил и пропал без вести и никто его не разыскал? И почему он, Сережа, ничей?

— Как же это?

Ответа не было.

Но возраст, обстоятельства, Юлия Константиновна и ее сестра, затем и учителя исподволь выводили Сережу из мирка, в котором он был поглощен самим собой, своим горем.

6

К счастью Сережи, Уржум отнюдь не был таким одержимым сонной одурью захолустьем, каким его изображают, забывая, что нигде, даже в самых маленьких и отдаленных городах, царский гнет и нужда не могли истребить в русских людях, в подавляющем большинстве их, ни доброты и отзывчивости, ни влечения к свету, ко всему, называемому ныне культурой.

Верно, что, оторванный от железной дороги, древний Уржум затерялся в лесных дебрях среди сел, деревень и починков обширного уезда, где вперемежку жили русские, татары, марийцы, удмурты.

Несколько длинных улиц тянулись из рощ и полей в поля и рощи, перепрыгивая через норовистую Шинерку. Поперечные улицы, покороче, обрывались на высоком берегу Уржумки. Мелковатая, она подпускала к пристани только коломенки-барки да буксиры с баржами, а грузовые и пассажирские суда понуждала бросать якорь вдали, на реке Вятке. На единственной, по-настоящему вымощенной Воскресенской улице не отличить было тротуары от проезжей части — все булыжник и булыжник.

Каменных домов, одноэтажных и двухэтажных, меньше сотни. Это особняки богатеев и учреждения — присутствия по-тогдашнему. Над неказистой застройкой, прореженной огородами, и поросшими крапивой пустырями возвышались собор и три церкви, солдатская казарма и пожарная каланча.

Заводам, фабрикам в городе не везло. Когда-то нашли неподалеку медь и железо, поставили Шурминский и Буйский заводы, но запасы руды быстро иссякли. Затевали выработку кумача и пестряди, хрустального стекла и поташа — сколько-нибудь значительные производства глохли, не в силах соперничать с теми, что были на железной дороге. Крепко держались одни винокурни. Лесопильня, мельница, пекарня, пряничная фабричонка и прочая мелочь не в счет.

В торговле Уржум был размашистей. Лес, хлеб и льняное семя, воск и мед, кустарные поделки, даже мешковина и мочало — все скупалось, перепродавалось, сплавлялось и в ближние города, и в неблизкую Вятку, и еще дальше.

Лесопромышленники и купцы процветали. Остальные либо были сыты, либо нет. Кто крестьянствовал, подобно Сережиному деду, Кузьме Николаевичу Казанцеву, беря с торгов пашню в аренду. Кто, подобно отцу Сани, рано умершему Матвею Семеновичу Самарцеву, нанимался к торговцам в сидельцы, то есть в приказчики. Кто служил в присутствиях, а кого выручало ремесло. Иных подкармливал отхожий промысел; они шли в лесорубы и сплавщики леса на Урал и в Сибирь.

Но, страдая от удушающей власти мошны и казенных присутствий, церкви и суеверия, от лишений и пьянства, эпидемий и опустошительных пожаров, город не погряз в заурядности.

Это было время, когда, по определению Владимира Ильича Ленина, Россия сохи и цепа, водяной мельницы и ручного ткацкого станка стала быстро превращаться в Россию плуга и молотилки, паровой мельницы и парового ткацкого станка, что вело к изменению облика населения.