Киров

Партийным наказом было оговорено и это. В недостроенном пассаже, в проходных дворах вдоль намеченного пути движения демонстрации заранее все подготовили, чтобы в недобрый час послужили они прибежищем от погони. Полиция не поняла маневра — сама стала загонять демонстрантов в пассаж. Но там их встречали свои, боевики и курсистки-медички, помогая просочиться оттуда в окрестные улочки и закоулки, рассеяться по городу. Сотни демонстрантов постепенно вывели боевики в пассаж. Полиции удалось захватить там лишь человек двадцать.

Сергей и его уцелевшие товарищи оставили поле сражения последними.

Когда стемнело, он, избитый, вымотанный, пробрался на Магистратскую, в штаб-квартиру. Члены комитета и подкомитета делились тем, что выведали, Никто из демонстрантов не погиб, но пропал без вести знаменосец Осип Кононов. Его нет ни в тюрьме, ни в больницах. Кое-кто видел на демонстрации, как городовые избивали охранявших его боевиков, одолевали их, поодиночке увозили. Кое-кто видел, как отбрасывали, арестовывали других боевиков, пробивавшихся к окруженному знаменосцу. Кое-кто видел, как городовые рвали и не могли вырвать знамя из его рук. Ничего больше о нем не узналось. Всего арестовано примерно сто двадцать человек. Некоторых полиция захватила уже после побоища. Устроив облаву, она уволакивала раненых, которых приютили у себя дома чужие, добросердечные люди в прилегающих к пассажу кварталах. Прежде чем отправить арестованных в тюрьму, над ними зверски издевались в полицейском участке.

— Пусть нас заставили отступить, но победили сегодня мы, — говорил Сергей. — Если оружия будет больше и слаженности больше, все пойдет куда лучше. Главное в том, что мы стали на правильный путь…

Городской врач, связанный с подпольщиками, принес ужасную весть — Осип Кононов погиб. Городской врач разыскал его в морге университетских клиник. Лицо изуродовано, ухо отрублено. После нескольких ударов шашкой и нагайками юный знаменосец еще был, очевидно, жив и не сдавался, но его истоптали сапогами и пристрелили.

А знамени он не отдал, оно спрятано у него на груди.

— Знамя надо спасти.

Это сказал Сергей.

— Только не сегодня, — возразили ему. — Попадешь в лапы…

— Сегодня, сейчас.

Хотел ли он проститься с другом своим, опасался ли, что знамя исчезнет, но уговоры не помогли.

Кружным путем, минуя частые патрули, минуя собор, где в тот час верхи города и его подонки торжественно служили благодарственный молебен «за победу над крамольниками-супостатами», достиг Сергей университетских клиник, перемахнул через ограду. Сторож без дозволения начальства боялся открыть морг.

— Студент у нас пропал, — упрашивал его Сергей. — Должно быть, убили.

— Студент… — Старик повздыхал, нерешительно доставая ключи.

Сергей вернулся со знаменем.

Оно было в крови.

А демонстрация не прошла бесследно. Она всколыхнула население еще сильнее, чем вести о Кровавом воскресенье и учащавшихся столкновениях рабочих с полицией и войсками в крупных центрах страны.

Расправа над демонстрантами разгневала всех честных горожан. Пятьдесят два томских профессора потребовали немедленного прекращения насилий над молодежью. Университет и технологический институт бастовали. Бастовали рабочие. Никто не скрывал презрения к властям, к полиции и казачьей сотне. Днем, вечером, ночами проводились сходки, партийные собрания. Около двухсот томичей примкнули к социал-демократическому подполью. Десятки из них, позабросив все личное, полностью посвятили себя партийным заботам. Всполошившиеся власти ходатайствовали перед правительством, чтобы Томск объявили на военном положении.

30 января хоронили знаменосца Кононова, рабочего-печатника Осипа, Осю, как звали его друзья. Он рано осиротел, рос без отца и, трудясь с малых лет, окончил лишь два класса, но был начитан, учился на общеобразовательных курсах, увлекался математикой, мечтал об инженерстве. Не зря полиция, судя по ее первым донесениям о демонстрации, приняла знаменосца за переодетого студента.

Благодаря старшему брату Ося еще подростком связался с революционерами и обнаружил редкое в его возрасте достоинство: подобно Смирнову-Авессалому, он много делал и мало говорил. Шестнадцати-семнадцати лет он уже был зрелым подпольщиком. В пору усилившихся преследований, когда партийная организация, страхуясь от провалов, вынужденно раздробилась на крохотные ячейки, «пятерки», связным между ними и комитетом стал надежный, осмотрительный Ося Кононов. Попав в тюрьму, он за несколько месяцев не проронил ни единого лишнего слова. Одаренного и скромного восемнадцатилетнего большевика любили, им гордились.

Он лежал в гробу, одетый в кумачовую рубашку. Впереди несли венки, увитые алыми лентами: «Дорогому товарищу, умершему за свободу». Среди тех, кто нес венки, мерно шагал, охраняемый боевиками, другой знаменосец. На высоком древке развевалось окровавленное знамя: «Долой самодержавие!»