Кирилл и Мефодий

Первые утренние лучи проникли во мрак церкви и оживили застывшие лики святых. Борис-Михаил поднялся, перекрестился и пошел к дверям. Во дворе было шумно. Брат, Ирдиш-Илия, приехал с конной свитой и, увидев Бориса-Михаила, соскочил с коня и обеими руками почтительно подал ему позолоченный меч, будто снова возводил на княжеский престол. Борис-Михаил медленно взял меч, поднес к губам и поцеловал. Из-за бессонной ночи лицо его было пепельно-серым, а волосы белыми, словно первый снег. Эту седину все восприняли как знамение: князь отправлялся устранить последнюю помеху на пути своего святого дела.

Княжеский конь тоже был белым, и черная власяница подчеркивала и седину, и белую масть коня. И только голос Бориса-Михаила оставался таким, каким они слышали его столько лет: суровым, металлическим, как удар меча о меч.

— С богом — вперед!

— Вперед, великий князь! С тобой — вперед!

Монахи запели молитву, и шествие двинулось к Преславу.

Не провозглашенная еще новая столица Болгарии ждала их, готовая к бою со старой. И здесь подтверждалось, что жизнь — вечная борьба.

8

Соглядатаи Расате-Владимира прибывали один за другим: «монах выехал из монастыря...», «монах въехал в Преслав и был радостно встречен воинами...», «монах двинулся к Шуменской крепости...». Следующего вестника Расате-Владимир запретил пускать к себе. И без них он знал, кто я как встретит отца в Шуменской крепости. Теперь Расате больше интересовали его гонцы, разосланные по крепостям, начальники которых поклялись ему в верности. Овечская была надежной, а остальные? Те, у Дуная, еще молчат, отозвались только четыре небольшие крепости, расположенные по ущельям и перевалам. И все... Расате-Владимир распорядился свернуть расставленные вокруг Плиски шатры, солдатам перейти за ров, а женщинам и детям — за каменную стену.

Этот приказ вызвал невиданную панику. Люди и без того с тревогой наблюдали за мчавшимися гонцами, и теперь они поняли, что князь-монах едет воевать с сыном. Женщины не забыли его прошлой расправы с бунтовщиками, и поэтому началась невообразимая суматоха, поднялся истошный плач и визг. Хан Расате-Владимир выслал людей навести порядок. Все должны были находиться на отведенных им местах и не мешать воинам.

К вечеру порядок восстановили и крепость была готова и сражению.

Перед тем как солнцу скрыться за холмами, какая-то конница подняла на горизонте облако пыли. Ворота быстро закрыли на засов, войска заняли свои места за зубчатыми стенами, но страх был напрасным. Приехали два отряда из нижних земель — друзья и приверженцы бывшего таркана Котокия. Они тайно выбрались из крепости и спешили на помощь Расате-Владимиру. С их прибытием надежда, словно летний ветерок, ободрила хана. Значит, не только монах двинулся к столице, были и друзья, спешившие поддержать его. Новые отряды вдохнули в него смелость. Их боилы рассказывали, будто и от Средеца идет на помощь большое, войско. Это окрылило защитников столицы Расате. И так они обманывали себя, пока на горизонте не показался белый конь. Это было на десятый день, после полудня. Перед всадником развивались хоругви, и лес копий блестел на солнце. Войско, которое следовало за ним, было огромно, и Расате закрыл глаза, чтобы не видеть его. Он открыл их, лишь когда стали указывать на гонца, спешащего из Овечской крепости. Тот едва спасся бегством от преследования дозорных противника.

Гонца немедленно привели к Расате-Владимиру, но он не обрадовал, а огорчил его. Кавхан Окорсис решил остаться в крепости, ибо ожидал прибытия нескольких отрядов с моря. И если хан-ювиги Расате выдержит пять дней осады, он придет к нему на помощь и нанесет войскам Бориса-Михаила удар с тыла. Расате-Владимир с раздражением подумал о своем друге: испугался, собака, и остался в крепости посмотреть, куда склонится чаша весов. Так поступил он во время первого бунта, так поступал и сейчас. А слова о приезде отрядов не что иное, как обман. Расате-Владимир ничего не сказал вестнику, только махнул рукой и окинул взглядом поле перед крепостью. Здесь собрались вес войска. Даже белградский таркан Радислав приехал. Дьявол его знает, когда он успел. Наверное, прибыл одновременно с Ирдишем-Илией. Войска отца не готовились к штурму, но окружили крепость со всех сторон. Напротив ворот стояли большие силы. Значит, они уверены в тылах.

Борис-Михаил не намеревался напрасно проливать кровь. От своих соглядатаев в крепости он знал, что запасов продовольствия не хватит на длительную осаду. Кроме того, он распорядился перекрыть водопроводные трубы. Князь знал о полных бочках под навесом, знал и о глубоком колодце, который был давно заброшен и наполовину засыпан. С тех пор как провели водопровод, о нем не заботились, Сейчас колодец будет необходим сыну, но на одной воде не проживешь. Он, Борис-Михаил, будет стоять под стенами столицы до тех пор, пока голодные не откроют ему ворота, и он никого пальцем не тронет, кроме сына. Его участь отец уже решил — смерть на виду у всего народа. Пусть все знают, что ждет того, кто дерзнет пойти против новых законов и новой веры.