Кипарисы в сезон листопада

— Больше ничего не будет, — отрезал я твердо. — Ни одной копейки.

Он никак не ожидал столь решительного отпора. Тень недоумения и растерянности скользнула по его лицу. Но это продолжалось лишь секунду. Он тут же оправился, пригладил рукой усы и произнес спокойно и четко:

— Ты еще пожалеешь об этом.

После этого мы оба довольно долго молчали. Он заговорил первый:

— Знаешь, что означает по-японски «фукусю»? — Голос его звучал почти ласково.

Я не знал такого слова и не собирался отвечать ему.

— Ну что ж, — сказал он, — ты запомнишь это слово на всю жизнь.

Значение этой угрозы открылось мне позднее. Дмитрий Афанасьевич не стал тогда уточнять, что он имеет в виду. Ласковость сползла с его лица, теперь он улыбался своей обычной улыбкой хищника, но в пасмурных глазах промелькнула вновь уже знакомая мне искра: я подметил ее тогда, когда он рассказывал о расправах над бунтовщиками, с радостью чинимых им во времена его славного прошлого. Только теперь в лице Дмитрия Афанасьевича было больше спокойствия и выдержки, выдержки охотника, выследившего жертву и готового прихлопнуть ее. Боюсь, я не сумею описать это выражение достаточно точно, поэтому позволю себе прибегнуть к сравнениям, которые приходят мне в голову. Такое выражение, я думаю, было на лице фараона в тот час, когда он приказывал кидать в Нил каждого еврейского младенца, и на лице Гитлера, когда он утверждал «окончательное решение еврейского вопроса», и на лице Сталина, когда он распорядился о принудительной коллективизации, стоившей российскому крестьянству миллионов жизней.

Я все еще находился в комнате Дмитрия Афанасьевича, когда кто-то позвонил в дверь нашей квартиры. Мне пришлось выйти, чтобы открыть.

7

Операция «Фукусю» была хитро задумана и проведена, как настоящая боевая вылазка в тыл врага. Составив план действий, Дмитрий Афанасьевич уже ни в чем от него не отступал и выполнил все пункты один за другим с суровой решительностью и завидным хладнокровием.

Примерно через час после описанного разговора он вдруг заглянул ко мне и позвал к себе в комнату. Он придал своему лицу приветливое выражение — насколько это вообще было для него возможно, старался шутить и предложил, по доброте и широте своей славянской души, забыть старое и помириться. Примирение, по его правилам, следовало отметить. Он наклонился и вытащил из-под кровати бутылку водки и два стакана — один побольше, другой поменьше. Разлив водку по стаканам, он протянул мне больший.

Я сказал, что не люблю водки, потому что она жжется.

— Разве что глоточек…

Тогда он вытащил из кармана крошечный флакончик с каким-то желтым порошком, насыпал немного порошка в стакан — водка пожелтела — и настоял, чтобы я выпил.

— Попробуй, увидишь, тебе понравится.

Я пригубил странную жидкость. Действительно, это был приятный напиток, ничем не напоминающий водку. Весь алкоголь чудесным образом испарился.

— Пей, пей, — подбадривал Дмитрий Афанасьевич.

Я выпил до дна. Время как будто скакнуло на час назад. Все шло так, словно я не покидал этой комнаты. Точно так же, как час назад, голос Дмитрия Афанасьевича вдруг сделался ласковым и по его лицу скользнула тень благосклонности. Затем это выражение быстро сменилось хищной гримасой, оскалом убийцы, склонившегося над своей жертвой. Вскоре Дмитрий Афанасьевич исчез, растворился, и в воздухе осталась одна только жуткая кровожадная ухмылка. Это было похоже на сцену исчезновения Чеширского кота в Стране чудес: сам кот куда-то пропал, но его улыбка продолжала существовать. Несмотря на весь ужас, который я испытывал перед этой безумной ухмылкой, я все же попытался зацепиться за нее сознанием. Она была последней реальностью в ускользающем и распадающемся мире. Я проваливался в какую-то бездну, погружался во тьму бездонной пропасти и, как утопающий цепляется за соломинку, старался ухватиться за повисшую надо мной усмешку противника.

После долгого-долгого погружения я вдруг начал вновь медленно подыматься на поверхность и постепенно обрел способность барахтаться. В полуобморочном состоянии я достиг суши. Волны выбросили меня на берег. Здесь я увидел Сачико. Она вышла из пены морской точно так, как это проделала Афродита на острове Кипр. Упав в объятия Сачико, я приоткрыл глаза и обнаружил свою ошибку: не Сачико и не Афродита, а мама, моя добрая милая мама, заботившаяся обо мне с первого дня моей жизни, склонилась над моей постелью и, положив ладонь мне на лоб, с тревогой вглядывалась в мое лицо.

— Ты спишь со вчерашнего вечера, — сказала она. — С шести часов. Не ужинал, не умылся, даже не разделся. Ты плохо себя чувствуешь? — Она нежно потрепала меня по щеке.

Голова моя была набита камнями, как брюхо волка из «Красной Шапочки». Я чувствовал страшную тошноту и боль. Все мои раны, как будто уже совершенно успокоившиеся вчера, теперь опять мучительно ныли, даже гораздо хуже, чем прежде.

— Да, — пробормотал я с трудом, ни капли не соврав, — да, мама, я плохо себя чувствую.

— Не ходи сегодня в школу, — сказала мама. — Ты переутомился. Останься дома и отдохни.

Она поцеловала меня и вышла из комнаты.