Кипарисы в сезон листопада

Смысл разыгранной передо мной сцены не нуждался в комментариях. Сачико просила меня проводить ее через двор, наполненный врагами. Кровь ударила мне в голову. Чаши источали дивный запах. И увидел Бог воскурение, и принял его, и сказал: пусть этот ребенок станет мужчиной. И тут запели ангелы. На тринадцатом году моей жизни источники гимнов открылись душе моей, и трубы небесные возвестили наступление срока. Ангельское пение велось двумя голосами и следовало двум ритмам: одному — мятущемуся и взволнованному, другому — размеренному и безмятежному. Первый задавался стуком крови у меня в висках, а второй — стуком сандалий Сачико. Я был королевичем, вернувшим к жизни спящую царевну. Я был рыцарем, который силой своего меча отстоял честь дамы сердца и спас ее из рук жестоких разбойников. Я был Орфеем, выведшим Эвридику из ада. Но если Орфей, неосторожно оглянувшись, упустил драгоценную душу, то я не повторил его ошибки. Хотя, должен заметить, что взгляды, пронизывавшие мою богиню со всех сторон, пока мы двигались через двор, сделали ее несколько тяжеловесной и медлительной. Но как бы то ни было, я удостоился шагать с ней рядом и не утратить ее до тех пор, пока мы не достигли автобусной остановки. Здесь Сачико уселась на лавку, а я примостился рядом, ощущая ее близость всем своим существом — если не материальным, то эмпирическим, и если не наяву, то в мечтах. Подошел нужный ей номер, она взошла по ступенькам и, обернувшись, помахала мне рукой. Возвращаясь обратно к дому, я, как и прежде, не оглядывался по сторонам. Не оглядывался, несмотря на то что все юные ненавистники Сачико находились на своих местах — каждый перед входом в свою лачугу и каждый с обломком кирпича в руке. Этих битых кирпичей в нашем дворе валялось предостаточно, они остались после постройки дома, и никто не потрудился убрать их. Я не повернул головы, даже когда меня принялись дружно и ловко обстреливать этими кирпичами, и, хотя методичные удары были весьма болезненны, нисколько не прибавил шагу. Я продолжал двигаться не спеша и торжественно — в том самом темпе и ритме, которые были заданы сандалиями Сачико в ту минуту, когда она ввела меня в нашу общую, сначала бывшую моей, а затем ставшую ее, комнату. Я продолжал идти точно так же, как прошел весь путь рядом с моей повелительницей от порога этой комнаты до автобусной остановки. Я не замедлил шага, не повернул головы ни вправо, ни влево и не оглянулся назад. Я шел, а глаза мои были обращены к тому окну, в которое незадолго перед этим мы оба выглядывали. Теперь в сердце моем звучала тихая мольба о чуде: я просил, чтобы лицо Сачико явилось в обрамлении оконной рамы, подобно лику Святой Девы, что красуется, осиянная нимбом, на иконах в русских церквах.

Чудо не состоялось, и ничье лицо не обрисовалось в проеме окна, на которое были устремлены мои взоры. Зато рядом, в окне той комнаты, что прежде принадлежала моей сестре, а теперь была занята квартирантом, появилась голова мужчины. Это был Дмитрий Афанасьевич. Он смотрел на происходящее во дворе прозрачными голубыми глазами, лишенными всякого выражения. Я заметил, что губы его были раздвинуты в привычной хищной усмешке. Мне даже показалось, что я вижу его сияющие и прекрасные до изумления зубы.

4

На мое счастье, дома, кроме Дмитрия Афанасьевича, никого не было. Когда я поднялся по лестнице, он уже стоял в дверях квартиры, поджидая меня. Я был измучен и поэтому без лишних слов прошел в спальню родителей, которая временно сделалась детской. Едва я опустился на кровать, как Дмитрий Афанасьевич вошел за мной следом, поискал глазами стул и, не обнаружив такового, уселся на подоконник. Из кармана брюк, которые сверху были на удивление узки и плотно обтягивали его стройный торс и ляжки, а ниже колен расширялись наподобие двух длинных расклешенных юбок, теперь называемых макси, Дмитрий Афанасьевич извлек серебряный портсигар. Нажатием кнопочки он заставил крышку портсигара откинуться и достал папиросу — русский вариант сигареты, сильно укороченной против обычной и укрепленной в полом картонном мундштуке, гильзе, — постучал ею по крышке портсигара, чтобы табак уплотнился, затем из кармана рубашки вытащил серную спичку и чиркнул ею о подошву ботинка. Спичка вспыхнула ярким и даже несколько грозным пламенем — во всяком случае, таким оно представилось в голубоватых вечерних сумерках. Дмитрий Афанасьевич закурил папиросу, глубоко затянулся, а затем обратился ко мне сухим и официальным тоном:

— Ты и завтра собираешься провожать Сачико?

— Да, — произнес я твердо.

— И послезавтра, и через три дня, и через пять?

— Всегда, — гласил мой ответ.

— И ты полагаешь, что выдержишь?

Дух мой был крепок, но тело… Тело было избито и изранено, оно болело и ныло от недавних ударов. Болело все: руки, ноги, спина, ребра, даже голова. После некоторого раздумья я печально признался:

— Не знаю.