Кёсем-султан. Заговор

Кинжал был тот самый – в этом Мурад готов был поклясться: слишком долго он держал его у себя, слишком часто разглядывал в тиши собственной опочивальни. Он знал каждую незаметную обычному взгляду выщербину и выпуклость на полированном янтаре, знал все линии изгиба лезвия, все завитки на кованой рукояти… Это был тот самый кинжал – принадлежавший Мураду и украденный проклятым Яхьей!

Или… нет?

Могло ли быть, что Яхья, да разорвет его на сто или даже на тысячу частей, говорил правду?

– Кровь Селима! – прошипел тем временем призрак, и его голос странным образом вернул Мурада в прошлое, когда он был всего лишь маленьким десятилетним шахзаде, одним из многих, бегающих по дворцу. – Семя Селима! Потомок Селима!

«Кровь Ахмеда! – раздалось эхом из глубин прошлого, и безумный Челик сверкнул глазами, выхватывая саблю. – Порченая кровь, Ахмедово семя!»

Маленький мальчик Мурад не понимал, почему его руки и ноги вдруг стали такими большими, почему он не в саду гарема, а в каком-то из дворцовых коридоров. Все, чего он хотел, – это чтобы его пришли и спасли.

От Челика. От Баязида. От самого себя – такого взрослого и такого неуклюжего.

Где дядя Картал и дядя Доган, когда они так нужны? В прошлый раз ведь были рядом!

Но кто-то – большой, взрослый, злобный султан, не желающий, чтобы маленького Мурада спасли, – велел родне старого приятеля Тургая держаться подальше от дворца…

Призрак шагнул вперед, и Мурад, словно во сне, ступил ему навстречу. Шаг, другой…

Кинжал мягко, беззвучно вошел между ребрами султана Мурада – туда, где билось его сердце.

Глава 10 Время бороться со смертью

«…Поведение больного не слишком разнится от того, считает он себя в момент обострения уже мертвым или еще живым, но источники его заблуждения действительно выглядят иначе. Если безумец думает, что он жив, то суд, перед которым он предстает в своем поврежденном воображении, земной; он видит себя в окружении стражников, слышит показания свидетелей и речь судьи, ждет слова султана как высшего проявления законности. Пребывая же в убеждении, что он уже мертв и пребывает в ахирет, загробном существовании, страдалец ведет прения уже с ангелами-маликами Мункаром и Накиром, а иной раз даже с великим маликом Азраилом, коему блистательно доказывает необоснованность выдвинутых против него обвинений и великое значение своих заслуг. После чего слышит глас Аллаха, возвещающий о его всемерном оправдании».

Книга о неистовстве и слабости

Кёсем молча шла – почти бежала – по дворцовым коридорам. Стража молча пропускала султаншу, почти разбегаясь перед ней. Лишь у султанских покоев кто-то робко попробовал выйти вперед и проблеять что-то насчет того, что султан сейчас не может принять… но товарищи буквально оттащили незадачливого стражника, бормоча извинения.

Позади Кёсем-султан маячила черная тень главы черных евнухов. Вроде ничего Хаджи Мустафа-ага не делал и не говорил, но почему-то головы стражников опускались ниже, а ноги сами норовили отойти подальше. Колдовство, не иначе.

Кёсем опустилась на колени у кровати сына. Мурад был бледен, дышал мелко и часто. Было видно, как грудь поднимается с усилием, а на выдохе слышался клекот, напоминавший клекот грифа.

О случившемся Кёсем доложили немедленно, и перед тем, как идти к Мураду, она лично допросила незадачливого Астру. По всему выходило, что кинжал все еще не собрал своей кровавой жатвы, но время Мурада уже подходило к концу.

Так, по крайней мере, сказал дворцовый лекарь – толстый и грустный человечек, говорящий гундосо, словно нос ему заложило еще в утробе матери. И добавил, помявшись:

– Может, великая валиде соизволит… ну…

Кёсем в это время вглядывалась в лицо сына. По щекам Мурада разливалась мертвенная бледность, словно злобная старуха-ведьма, заговорившая козью сыворотку, всю ее выплеснула на лицо султана. Его руки, могучие мужские руки, привыкшие к сабле и поводьям норовистых коней, сейчас бессильно комкали простыни, и кольцо-печатка на пальце казалось необычной формы язвой.

Султана раздели до исподнего, чтобы облегчить ему дыхание, но помогало плохо: Мурад едва дышал. Время от времени по его телу пробегали чуть заметные судороги, а губы страдальчески кривились в безмолвном стоне.