Кёсем-султан. Заговор

Когда Мурад шел по дворцу, он видел все по-другому. Возможно, у него просто-напросто открывались в этот миг глаза и он видел. Нигде больше, только в Топкапы. Мертвые выходили из стен, поднимались с пола, говорили с ним, и он отвечал им, объединяя два мира. Во дворце Мурад чувствовал себя как никогда живым, ведь рядом были те, чьи тела давным-давно уже гнили в земле.

В других местах все было иначе. Светило самое обычное солнце, вокруг ходили самые обычные люди, падавшие ниц перед могущественным султаном. Мурад был господином и повелителем, ему все удавалось, и неведомая ранее тоска начинала грызть все сильнее, заставляла испытывать себя вновь и вновь, не останавливаясь ни перед чем. В Топкапы же время будто бы замедляло свой бег, солнце тускнело, пробиваясь сквозь дворцовые витражи, как сквозь густой слой пыли, а мертвые бывали подчас весьма своевольны. Особенно старался этот, с выеденным рыбой глазом. Шахзаде Яхья.

Зря Мурад пригласил его во дворец. А ведь всего-то хотел подшутить над дурачком Мустафой! Язвительностью Яхья превосходил всех виденных Мурадом людей и призраков, даже покойного султана Османа, образован при жизни был не хуже, а в стихах разбирался, как это ни грустно было осознавать, и получше нынешнего султана. Иногда Мурад всерьез жалел, что нельзя толком сразиться с Яхьей на каком-либо оружии – да на любом, разницы нет! Хорошо бы было отрезать призраку его наглый болтливый язык! Ну и кое-что еще можно было бы отрезать – так, за компанию. Но что-то подсказывало Мураду, что в подлых приемчиках Яхья тоже знает толк не хуже его самого. Не зря ведь Мустафа, глупый дядюшка Мустафа, увидев Яхью, ужаснулся не на шутку!

– Что ты с ним сделал? – спросил как-то Мурад.

– Ну, ты же сам сказал – я убил его, – усмехнулся съеденными рыбой губами Яхья, привычно держась единственной оставшейся у него рукой за рукоять кинжала. – А слово султана, как известно, закон.

Только он один умел произносить эти слова с неким потаенным сарказмом, будто что-то донельзя неприличное, то, что правоверному и вымолвить-то запретно, но вот уста сами произносят.

– Да, слово султана – закон, – привычно огрызнулся Мурад. – И тебе пора бы вообще-то эту истину выучить!

Мурад не видел кинжала, который сжимали пальцы мертвого юноши, но почему-то был убежден – кинжал тот самый. И то, что под одеждами султана висели ножны, и то, что голым телом чувствовал Мурад знакомую янтарную рукоять, – все это не убеждало. Хотелось неприлично сунуть пальцы под одежду и проверить, ухватиться…

Яхья все это видел. Яхью это забавляло.

Бедный дядюшка Мустафа… Наверное, Мурад все же любил его – не так, как должно любить родню, но и не так, как султаны любят родственников, пряча за спину шелковую удавку. По дворцу много бродило таких вот, с удавками на шеях. Даже младенцы новорожденные имелись. По крайней мере, убивать Мустафу Мурад точно не собирался. Мурад был милостив.

Поначалу его интерес к Мустафе объяснялся простым расчетом: Мустафа гораздо дольше пробыл в этом мире, и Мурад надеялся, что бывший султан станет проводником нынешнему, познакомит с призраками, расскажет, кто есть кто… Ведь их же теперь двое – чего бояться? Но Мустафа быстро разочаровал юного племянника. Мустафа совершенно не интересовался встреченными по пути духами, шарахался от них и желал лишь одного – чтобы его оставили в покое. Мурад злился и начал брать дядюшку с собой на прогулки уже из чистой вредности, чтобы дядюшка потряс пузом как следует, заходясь от крика.

И все же смерти Мустафе нынешний султан не желал. А Яхья пускай отправляется в ад и там шайтану рассказывает все, что пожелает!

– Я бы и рад, – обычно отвечал на это Яхья. – Грехи вот задержали на этом свете. Грехи – и ты.

– Я здесь при чем? – бурчал Мурад.

– Может, и ни при чем, – беспечно улыбался Яхья. С его лицом это производило кошмарное впечатление. – Но не пускают туда меня именно из-за тебя. Братец Мустафа давно меня простил. И друг юности, имя которого тебе знать незачем, простил тоже, уже оттуда…

И вновь трогал невидимый кинжал, да что ж это за наваждение такое! Кинжал должен был принадлежать одному Мураду, и никому, кроме него!

– Ой, да не воображай ты себя таким особенным, – смеялся Яхья. – Многие владели этой безделушкой до тебя, многие будут владеть после. Когда ты ему надоешь, он с радостью сменит тебя на кого-нибудь другого. Или без радости, уж не знаю, умеет ли эта проклятая штуковина вообще радоваться.

От таких речей хотелось выхватить саблю и кромсать, кромсать проклятого насмешника, развалить его на тысячу мелких кусочков! Иногда Мурад не отказывал себе в этом удовольствии. Яхья никогда не сопротивлялся. Смеялся, как мог смеяться сам Мурад, развеивался бестелесным туманом под ударами сабли, чтобы соткаться вновь из солнечных лучей и танцующих в воздухе пылинок где-нибудь за спиной Мурада и шепнуть ему на ухо очередную скабрезность.