Киммерийская крепость

— Со мной всегда сладко, лошадка. И чем дальше, тем слаще, — он усмехнулся. — Ты мне нравишься, а больше ничего не требуется. И тебе не требуется.

— Всё-таки ты злющий, — глубоко вздохнула Татьяна, ещё крепче вжимаясь щекой в ладонь. — Это ведь не я тебя так разозлила, правда?

— Нет. Я бы сказал, что ты меня не злишь, а скорее, совсем наоборот. Когда правильно себя ведёшь.

— Я буду правильно, Яшенька, — шевельнулась Татьяна. — Ты только объясни, как!

О, это – пожалуйста, подумал Гурьев. Объяснять – это именно по моей части. Всё объясню тебе, лошадка. Только не теперь. Лет через двадцать. Если доживём. А пока – я буду тебя спрашивать. Драть – и спрашивать.

Он уложил Татьяну в нужную позицию и вошёл в неё – стремительно и нежно. Татьяна охнула и подвинулась навстречу:

— Яшенька… Какой ты… а-ах…

— Да, лошадка, — прошептал Гурьев, наклоняясь и прихватывая зубами её ухо. — Я такой. Коновал. Коновалов. Расскажи мне, лошадка. Любишь, когда Коновалов тебя дерёт? А?

— Из… вра… щенец…

— Коновалов или я? — поинтересовался Гурьев, продолжая доводить Татьяну до состояния транса.

— Ты-ы-ы-ы…

— Тебе же нравится.

— Да-а-а…

— Вот видишь. Видишь, как хорошо. Расскажи. Расскажи.

Через несколько минут, придя в себя, Татьяна, прижавшись к Гурьеву, спросила:

— Что тебе рассказать? Я не доносчица, Яша. Меня Коновалов уговаривал, чтобы я на учителей объективки писала…

— Так и говорил – объективки?

— Так и говорил. А я не согласилась. Боюсь я.

— Коновалова не боишься?

— И Коновалова боюсь. Я ему обещала – напишу. И не пишу. А когда он спрашивает…

— Даёшь.

— Даю, — сердито проговорила Татьяна и прижалась теснее. — Я всем даю, кто попросит ласково. Мне нравится давать. И Коновалову даю. И тебе даю. И Васе даю.

— И Ферзю даёшь?

Татьяна взвизгнула и резко отодвинулась:

— Нет!!!

— А что ж так? — весело удивился Гурьев, устраиваясь поудобнее в отвратительно мягкой кровати. — Или он просит неласково?

— Бандит он. Тварь. Сволочь, — глухо проговорила Татьяна, отодвигаясь ещё дальше. Даже в неверных сумерках Гурьев увидел, как она побледнела. — Сволочь. Сволочь. Яша… Кто ты, Яша?!?

— Ты ему не даёшь, Таня, — вздохнул Гурьев. — Я знаю, ты ему не даёшь. Он сам берёт. Ты не даёшь – а он берёт, не спрашивая. И самое страшное – тебе это в какой-то миг даже нравится.

Истерика Широковой его не удивила – но вымотала едва ли не так же сильно, как и саму Татьяну: Гурьеву пришлось потрудиться, чтобы вернуть женщину к реальности и заставить – и помочь – ей выговориться. К полуночи схема деятельности «организованной преступной группы» Ферзя была ему, в общем и целом, ясна. Ах, молодец Кошёлкин, молодец, какой молодец, в который раз думал Гурьев, слушая сбивчивое повествование, пересыпанное не интересовавшими его ничуть эмоциональными нюансами переживаний и прочими «женскими штучками». И всё же Татьяна добавила те самые детали, которые позволили замкнуть схему. Оставались ещё некоторые мелочи, но Гурьев резонно предполагал выяснить их в ходе встречи с самим Ферзём. Вот только одна деталь – очень существенная – оставалась неясной.