Киммерийская крепость

Такие гости, как начальник морских сил Балтийского моря, к Уткину захаживали нечасто. Да ещё без предупреждения. Ну, да ничего не попишешь. Раз ввязались в такую комиссию – чего теперь жаловаться. Приняли, как полагается, в соответствии с чином. В грязь лицом не ударили. Так с медалью и вышел Илья Абрамович адмиралу навстречу. Фон Эссен несколько секунд смотрел на старого солдата, потом шагнул к нему, обнял и поцеловал троекратно, как положено по старинному русскому обычаю.

За чаем говорили о флоте. Николай Оттович, неожиданно для себя, нашёл в Уткине благодарного и внимательного слушателя. Как оказалось, о многом Илья Абрамович наслышан, а суждения его точны и весьма основательны. Ну, и не удивительно, — медаль медалью, а серебряный рубль, как Суворовым было заведено ещё, Павел Степанович Нахимов – лично! — охотнику и отчаянному минёру Уткину пожаловал.

— Вы позволите с вашей дочерью побеседовать, Илья Абрамович? — приступил к самому трудному фон Эссен.

— Да что ж, ваше превосходительство…

— Николай Оттович.

— Конечно, беседуйте, — Уткин вздохнул. — Только если уж она, Николай Оттович, что решила, так это навсегда. Такой человек. Ничего не поделаешь.

— А вы?

— А что – я? Моё дело отцовское, Николай Оттович. Неволить я её ни в какую сторону не стану, Вы, наверное, понимаете. А что до Кирилла Воиновича… Славный юноша и офицер, как я знаю, неплохой. Нет у меня с ним разногласий и, надеюсь, не предвидится. А жить с ним не мне, так что… извините.

Фон Эссен опустил голову:

— Я, признаться, не понимаю. В чём же тогда причина?

— Видит она, наверное, что-то, — Илья Абрамович вздохнул тяжело. — Что видит, не говорит. Похоже, страшное видит. Ну, да от судьбы…

— Видит? Это в каком же, Илья Абрамович, смысле?

— Видит она, — упрямо повторил Уткин. — Видит и знает, чего человеку никак ни видеть, ни знать не положено. Так уж Всевышний, Благословен Он, устроил. А она – видит. И мучается. И нам несладко, всем, кто вокруг.

— Признаться, не верю я особенно в мистику, Илья Абрамович, — осторожно проговорил фон Эссен. — В двадцатом ведь веке живём, шутка ли?

— Всё так, Николай Оттович. Всё так. Только видит она – и ничего поделать с этим никак невозможно. А поговорить – разговаривайте, конечно. Позвать её или вас проводить?

— Проводите, — фон Эссен резко поднялся.

Разговор с Ольгой у адмирала поначалу клеиться никак не желал. Ольга внимала, но отвечать не спешила. Наконец фон Эссен, который был человеком военным, решился и взял быка за рога:

— Я не от праздного любопытства к вам пристаю, Ольга Ильинична. Скажите, делал ли вам лейтенант Гурьев предложение?

— И не однажды, — мгновенная улыбка мелькнула по её лицу и пропала. Оно снова сделалось печальным – и прекрасным.

Фон Эссен вздохнул:

— И что же вас, голубушка, Ольга Ильинична, в таком случае останавливает?

— Многое. И – ничего, что я могла бы выразить словами, Николай Оттович, — просто сказала Ольга. — Уж и не знаю, верите вы мне или нет. Кир – единственное моё счастье. Единственное – и очень, очень недолгое. А впрочем, мне это всё равно.

— Но… Почему?!

— Война, Николай Оттович. Война страшная, небывалая. А за ней – словно туча на всех нас надвигается. И дальше – не вижу я ничего. Ни Кира, ни себя, никого из нас. Чёрное облако. Я не боюсь, нет, вы не подумайте, Николай Оттович. Я просто знаю, что поступаю единственно правильно. Устраивать этот спектакль с крещением я не желаю и не стану. Дело тут даже не в том, что папенька…

— Если ваш отец желает вам счастья, не думаю, что он станет противиться.

— Он не станет. Просто это его убьёт. Есть вещи, которые убивают, хотим мы того или нет. Мне, право же, трудно это объяснить, Николай Оттович.

— Отчего же. Я вполне вас понимаю. Я и сам, знаете ли, к ревнителям Православия вовсе не принадлежу. Но я, право же, не могу себе представить… Что вы ему отвечали, Ольга Ильинична?