Хуан-Тигр

– Ха-ха-ха! Вот это я и хотел от тебя услышать. Ну так ведь ты и так уже один – и без неродного сына, и без разбойницы-служанки. Вот и делай все, что тебе вздумается, никто тебя не держит, теперь ты сам себе хозяин. Ты ведь как тот кабанчик, а тут, в городе, тебе понаставили ловушек. И зачем это ты здесь торчишь? Разве здесь тебя кто-нибудь понимает, кто-нибудь жалеет? Пошли со мной в Кампильин. Жизнь у меня там спокойная, никакой тебе суеты: и город рядом, и вроде как в деревне. Выйдешь за порог – и вот ты уже в волшебной стране, где живут духи и всякие разные твари с того света: хорошая это компания, честное слово! А вот ты не понимаешь, о чем кукует кукушка, не веришь ни в русалок, ни в леших, ни в домовых, ни в водяных, ни в кого. Но зато ты, чудак-человек, веришь людям. Где же твои глаза? Вот ты говоришь, будто все эти духи, которых я вижу вот этими самыми глазами и слышу вот этими самыми ушами, духи, которые живут в лесах и болотах, садятся на крышу моего дома или влетают в печную трубу, – все они, говоришь ты, существуют не на самом деле, а только в сказках, которые придумывает темная деревенщина: они, мол, только тени. Ну что ж. А по мне, так все эти мужчины и женщины, что толпятся вокруг нас, – они и есть самые настоящие тени. Только тени – и больше ничего. Думаешь, не так? Пошли со мной в Кампильин, и ты убедишься, что я тебя не обманываю. Пошли, ведь мы оба с тобой деревенские. Я уже старик, да и у тебя старость не за горами. Мы с тобой волки из одного логова. Пошли со мной: будем сидеть у камелька, вспоминать нашу молодость – так, глядишь, и сами помолодеем.

– Упаси Бог! Поскорее бы мне стать наконец старой развалиной, потому что сейчас я такой юнец, что дальше некуда: если уж и в молодости я не знал, что со мной будет дальше, то теперь и подавно… Как был я сумасшедшим так сумасшедшим и остался. Не веришь? Вот посмотрел бы ты на меня вчера вечером… Бедный Хуан-Тигр! Вчера для тебя все кончилось. Бедный Хуан-Тигр! Я теперь словно заново родился. Или как будто бы я повернул назад и опять иду по той же самой дороге. Нет, не пойду я с тобой в твою глухомань, не пойду. Там я быстро стану диким зверем, который живет сам по себе. Спасибо за приглашение, но лучше уж я останусь здесь. И чем больше вокруг меня будет толпиться народу, тем более одиноким буду я себя чувствовать. Меня загнали, затравили, заперли в клетку: как там ни бейся, а все равно из нее не выберешься. Приходится смириться. Что поделаешь – надо терпеть. Нет уж, ничего мне теперь не надо: как оно есть, так и ладно. Вот тебе и Хуан-Тигр. Вчера для меня все кончилось, – отрезал он, будто высекая эпитафию на своем могильном камне.

– Не хочешь, не надо, дело хозяйское. Но если вдруг передумаешь, вспомни, что я тебе сказал.

К вечеру базарная площадь опустела. Донья Илюминада заперла дверь своего магазина и, кутаясь в шаль, вышла на улицу. Хуан-Тигр не сдвинулся с места. Колокола церкви святого Исидора зазвонили по покойнику, и вскоре на площади появилась траурная процессия: это хоронили Кармону. Все, кто был на рынке, присоединились к шествию, но Хуан-Тигр все еще колебался, не зная, идти ему со всеми или нет, но тут подоспела донья Илюминада, которая вела за руку Кармину. Вдова подошла к нему и сказала:

– Пойдемте с нами на похороны. Мне удалось убедить всех, что вы ни в чем не виноваты. Правда, сделать это было непросто, но этот вот ангелочек мне помог. Хоть сейчас-то, нелюдим вы этакий, не натворите по своей простоте новых глупостей, а то люди опять начнут о вас болтать бог весть что.

Некоторые из плакальщиц, сопровождавших траурный кортеж, на ходу останавливались, пытливо разглядывая вдову и Хуана-Тигра, который, повернувшись к донье Илюминаде, смотрел на нее покорно и умоляюще.

– Если бы не эти печальные обстоятельства, – сказала вдова Гонгора, – то я бы посмеялась над той дурацкой миной, которую вы сейчас состроили. Делайте что я вам говорю. Кармина, поцелуй сеньора Хуана: вчера вечером он подал тебе милостыню и зашел к твоей бедной матери, надеясь облегчить ее страдания.

Хуан-Тигр быстро накрыл свои товары брезентом, а потом подставил щеку девчушке, поцелуй которой заставил его испытать сладостное волнение. Взяв Кармину за руку, он крепко, в знак ответной благодарности, пожал ее.

– Ой, больно! – пискнула Кармина.

– Не жмите так сильно, друг мой. Прости его, деточка: это он нечаянно. Что поделаешь, он, даже лаская, причиняет боль.

– Как же хорошо вы меня понимаете, донья Илюминада! Да, именно боль и даже кое-что похуже.

– Хорошо понимаю? Да нет, вряд ли…

Хуану-Тигру представлялось, будто поцелуй сиротки оставил на его щеке явственно различимый знак – как стигмат. Он гордо вышагивал, самодовольный, как новобранец, который, выпятив грудь, выставляет напоказ чужой орден, хотя сам еще и не нюхал пороха. Тут одна из кумушек шепнула на ухо другой: