Хрустальный поцелуй (СИ)

Через несколько дней индивидуальные беседы прекратились, но не для меня. Он продолжал вызывать меня к себе по вечерам субботы, и часто я просто сидела в его кабинете, пока он заполнял какие-то бумаги. Он предлагал мне книги или чай, но никогда не отвечал на мои вопросы. А вопросов было много. Зачем я ему? Что он хочет? Что вообще происходит, и почему я здесь сижу? Я честно спрашивала, но не получала ответов. А потом и вовсе перестала задавать вопросы, не видя в этом смысла. Вместо этого я брала книги и читала, сидя в кресле в его кабинете, но никогда не делала чего-то, переходящего границы. На каждое его предложение я соглашалась спустя несколько бесплодных попыток, из чистого страха желая убедиться в том, что он не шутит и не проверяет меня на вшивость. На книги я согласилась спустя пять встреч, на чай — спустя восемь.

Как ему хватало терпения — для меня оставалось загадкой, потому что даже я давно бы плюнула на это и прекратила пытаться. Но он будто приручал меня с упорством бывалого дрессировщика. Успокаивал и давал понять, что здесь мне никто не угрожает, позволял увидеть, что у меня есть место, где всегда будет тихо и спокойно. И я — глупая маленькая девочка — повелась на это и клюнула на его удочку, мечтая о доме и семье. Он ничего мне не обещал, ничего не говорил, но то, как он ко мне относился, как был готов терпеть мое упрямство и несговорчивость, замкнутость и подозрительность, подкупало и располагало к себе. Я не смогла устоять.

И отказать, когда он первый раз предложил мне покинуть лагерь, — не смогла тоже.

========== 4. ==========

В лагере нас первым делом напугали. Ну, или это только я оказалась настолько впечатлительной. Нам показали оружие, из которого мы научимся стрелять, показали полосу препятствий. И я, как никогда прежде, захотела вернуться в детдом. Нет, жизнь там сказочной не была — были ссоры с другими девочками, были наказания от воспитательниц, нас пороли и били, но это все казалось таким привычным в отличие от того, что показали здесь. От одного только вида винтовки меня затошнило. Нам сказали, что это просто для тренировки меткости, просто так, для общего развития, но я понимала, что нас готовят убивать. Некстати вспомнилось, как в марте наши войска заняли Рейнскую область, а в газетах написали, что это — попытка защититься от вероломного окружения угрожающих нам стран. Я не знала внешней политики так, как она обстояла на самом деле, только с подачи наших учебников, но не верить причин у меня не было. Я понимала, что вокруг Германии сгущаются тучи, раз наш фюрер повел людей на войну, на верную смерть. Но от собственной будущей причастности к этому становилось тошно.

Убивать я никогда не хотела. Для меня отнять чью-то жизнь казалось страшным преступлением. И когда я видела в новостях, как где-то кто-то кого-то зарезал или убил, мне становилось страшно — ведь никогда не знаешь, что в голове у твоего же соседа. А тут вдруг оказалось, что и мы сами можем стать таким «соседом», что нам могут дать в руки винтовки и ружья, ножи и автоматы и позволить ими воспользоваться, чтобы отобрать — нагло, по-варварски, — чужую жизнь. Я этого не хотела, но, сжав зубы, постаралась выдать испуг за восторг, чтобы не вызвать подозрений. Никто ничего не сказал — я мысленно похвалила себя за удавшуюся игру.

Дни в лагере были полны тренировок. Свободного времени почти не было. Нас учили собирать и разбирать автоматы, чистить оружие, перед завтраком мы делали зарядку и закалялись, обливаясь на прохладном утреннем воздухе. После обеда наступал час, отведенный под личное время. Но мы не отдыхали, а шили себе форму, повторяли задание на теоретические вечерние уроки — учили историю и географию, повторяли гимн, который пели утром и вечером, переписывали отрывки из книг, чтобы тренировать понятный почерк. Потом нас отводили на полосу препятствий, где каждый день мы стремились побить собственный вчерашний результат.

До кроватей в жилых бараках мы доползали, еле стоя на ногах и едва не падая от усталости. Мышцы ныли, тело было потным и сильным, и предстояло еще посетить душ, прежде чем нам разрешали отправиться спать. Потому я и ничего не хотела, когда Ханс просил меня выбраться к нему. Я мечтала о мягкой кровати — не как здесь, в бараке, где кровать скрипела от каждого движения, а матрас сбивался, едва только тело его касалось. Я мечтала о тепле и покое, о хорошем, горячем душе и даже не хотела есть, только бы поскорее дать телу отдохнуть.