Хроника одних похорон

В офисе про него ходила сплетня, что дома он говорит свой третьей двадцатилетней жене про "фактическую потребность физиологической необходимости".

- Молодой мужик был... А силища! Колесо от "Газели" на спор через тент перебрасывал, - сказал Шкаликов, нервный и задиристый холостяк с красиво подстриженной бородкой, но неопрятными, несвежего цвета усами, свешивающимися с губы так, что легко можно было их прикусить.

Четыре месяца назад он вышел из запоя и теперь другую неделю ходил странно задумчивый, рассеянный, словно прислушивающийся к чему-то.

Сослуживцы помолчали, покурили. Мимо пробежала собака - посмотрели на собаку. Прошел рабочий с ведрами - посмотрели на рабочего и даже заглянули зачем-то в ведра.

- Деньги при нем были за четыреста пар: все вытащили... Семьдесят рублей оставили, суки. В описи так и стоит: семьдесят. Менты валят на санитаров, санитары на морг. Непостижимо! - сказал Полуян.

- А этот куда смотрел? - спросил Шкаликов, недолюбливающий водителя и пользующийся теперь случаем немного пнуть лежачего.

- Его раньше увезли. Вчера дознаватель в больнице был. Анализ вовремя не взял и теперь хочет на опьянение всё списать, якобы по предположению инспектора. На непредумышленное тянет. А жена с другой стороны меня долбит: адвоката, адвоката!

Шкаликов сплюнул, задумчиво посмотрел на свой плевок и растер ботинком.

- М-да, гадство какое...

- А мать-то его видел? Я ее вначале и не узнал. Как на дне рождения встречались - совсем другая была.

Второй экспедитор Леванчук с любопытством заворочал шеей:

- Мать - это которая?

- Да вон старушка в синих клееных итальянках. Правее, еще правее... Аккуратнее смотри! - с тем неестественно равнодушным заговорщицким и потому сразу выдающим видом, с которым говорят или указывают на тех, кто стоит рядом, сказал Шкаликов.

- А-а, вижу... Говорят, все зубы ему повышибало, - сказал Леванчук, испытывавший острую потребность в обсуждении подробностей и обстоятельств произошедшего.

Он получал теперь странное удовольствие, состоявшее в том, что сам он был жив, хотя ездил ничуть не меньше, а может даже и больше (как ему теперь казалось) покойного Гриши Бубнова. Больше всего Леванчуку теперь хотелось воскликнуть: "А ведь вместо Гришки меня могли послать, меня! Смотрите, а я-то не разбился и даже не боюсь совсем. Вчера вон ездил и позавчера, уже после этого. Разве я не молодец?" Но он понимал, что об этом нужно молчать и только говорил постоянно о смятом лице Бубнова.

Шкаликов посмотрел на Леванчука неодобрительно, но одновременно не удержался и вступил в сплетню:

- Зубы, йоопп? Челюсть всю оторвало... А ты зубы, зубы... Так-то вот!

- Тцы-тцы-тцы... - печально поцокал Леванчук, хотя узнал об этом еще позавчера.

Он-то, собственно, первым принес в офис это известие, но теперь почему-то решил забыть об этом. Более того, посланный забирать разбитую машину с пункта ДПС и выручать остаток товара, он лично видел залитое кровью сидение и маленький, нелепый, непохожий совершенно ни на что кусочек трубчатой кости на коврике. Этот нелепый случайный осколок удивил и испугал Леванчука куда больше, чем сегодня все мертвое большое тело, лежащее в гробу. Этот трубчатый кусочек и была сама смерть, а тело... тело было нечто другое и оно почему-то не вызывало у Леванчука ни брезгливости, ни ужаса, а одно лишь острое желание заглянуть под покрывало.

Почему-то ему припомнилось, как в прошлом году перед Новым годом он шел от метро и видел, как мужик продавал из багажника "Волги" молочных поросят, ужасающе синих, покрытых легкой пачкающей чернотой паленой щетины. Некоторые поросята были разрублены пополам, от головы к хвосту, и видно было всё, что бывает внутри: кишки, легкие, сердце и тонкая, очень тонкая пленка, выстилавшая изнутри желудок. Кроме того, у части поросят были крошечные половые органы, скрытые в складках, с мешочком яичек, а во ртах синели первые, почти прозрачные зубы.

Вот таким вот диковинным, только несъедобным и непродажным поросенком и представлялся теперь Леванчуку покойный, которому он остался должен около тридцати долларов и не собирался теперь их отдавать.

Полуян, едва заметно покачиваясь с носка на пятку, продолжал изучение гроба, начатое еще в храме при отпевании. Гроб был скромный, без ручек, лакировки и двойной откидывающейся крышки, позволяющей открыть отдельно лицо покойного. Но оббивающая его материя была плотной, и траурные цветы из тесьмы нашиты крепко и добротно. Он вспомнил, что тесть в автобусе упоминал, что в каталоге гроб значился как "ветеранский". Дескать, его, Лямина, смутило сперва слово "ветеранский", но потом он все равно выбрал его, как самый приличный из всех в эту цену.

- И потом ведь Гриша не любил форсу! Я знаю, ему там на небе этот гроб нравится! Он на него с тучки любуется... - говорил он, значительно вытирая глаза.

И, несмотря на явно всеми ощущаемую наигранность этой фразы, никто почему-то не улыбнулся. Напротив, все были тронуты.