Храм превращается в плацебо

– А к тебе можно? – Влад справился с узлом и смотрел на него любовно, словно Джоконду нарисовал. – В прошлый приезд они мне магнитофон задарили. И кассеты с ним есть…

Раньше я таких записей не слышал. Там артист не просто пел, но ещё, между, говорил с залом. Поскольку Влад пообещал магнитофон на пару дней оставить, я особо и не прислушивался пока. Отчего-то мы с Владом говорили сами. И не могли наговориться. Говорили всю ночь. А в какой-то момент, когда Влад отлучился до туалета, артист на кассете, чувствовалось – улыбаясь, сказал:

– Сейчас будет последняя песня – и мы расстанемся. Вы только детей в зале не забывайте.

– Чей – мальчик? – почему-то спросил я у магнитофона.

Храм превращается в плацебо

Сын

– Папа, я хочу помереть, – постучавшись, он стоял на пороге, в одних плавочках, худенький, с торчком волос на макушке.

Взгляд скользнул по торсу, хотя какой там торс – тельце девятилетнего пацана. Но всё же торс. Так обращаешь внимание, когда из пухлого пузанчика твой ребёнок внезапно формируется в прообраз будущего мужчины. Чуток выпирающие рёбра, мускулистый животик. На этот раз извазюканый дорожками, оставшимися от прикосновения перекладываемых кирпичей. Как подсохшие кровавые рубцы.

Но больше поразило лицо. Небрежно легко можно было бы сказать о нём: обречённая усталость или апатия. Всё не то. Тусклый, но решительный взгляд. Он твёрдо уверен в том, чего хочет. И это дурацкое слово «помереть»! Устаревшее, несовременное. Но сын прав. Он нашёл выход. За всех нас.

И тут я проснулся. То, что чувствовал, иначе как – внутри колотящийся озноб – и не назовёшь. Действительно, если в сон, где ты нервозен от ощущения, что нужно срочно куда-то двигаться, но не получается, вкрадывается тихий стук в дверь; когда ты распахиваешь её с невысказанным, но, скорее всего, застывшим на лице «Ну чего ещё?!», а на пороге твой чумазый малыш, говорящий спокойно, даже сонно: «Папа, я хочу помереть», резко встрепенуться, выпучившись от ужаса, – это нормально.

Основное время нашей жизни мозг скрывает свои возможности, меланхолично пережёвывая впечатления, намекая, как ему надоело сортировать все эти разговоры по поводу перевода кого-либо в другой отдел, насколько ему наплевать на бесконечное ожидание зарплаты, и более того – на твоё необъяснимое желание наконец-то кому-то что-то высказать. Умный мозг тянет спать, обещая показать во сне что-либо забавное, любопытное, где ты можешь, играючись, меняться телами, планетами, временем. К примеру, недавно, без каких-либо причин, я был узником сталинского лагеря: причём то женщиной, то выручающим её мужчиной. Если копнуть – отголосок просмотренного пару недель назад сериала.

Но вдруг, когда наступает это вдруг – в образе мечтающего о смерти сына, мозг перестаёт притворяться и за крохотные доли секунд вываливает на тебя мегатонны информации. Потоки воспоминаний и ощущений сильны настолько, что нет места последовательности и хронологии. Обстоятельства давних лет становятся отчётливо близки, а какой-либо вчерашний разговор покоится «под пылью веков». До омерзения услужливый мозг-официант суетливо подпихивает под нос очередное блюдо: «Это? А может это?».

Я давно сам с собой условился, что сны – просто отзвуки былой информации. Есть сны – сюжеты, есть – возвращения в те или иные сны, что некое подобие компьютерных игр, когда можно изменить выбранное направление и попробовать переиграть. Как правило, это сны – одноразовые, тут же забывающиеся. А есть особенные: всякие такие предсказывающие, вызывающие затем дежа вю, или конкретно «засланные» кем-то…

…Отчим, с которым ранее и парой откровенных слов не перебросились, приснился бледным, небритым, почему-то в зимней одежде. Было холодно. Мы ехали в переполненной электричке. И тогда я впервые увидел человека, заменившего отца, – равным. Обычно родители снились чем-то большим, тёплым, неприступным, безликим, бесполым. Некими всезнающими существами, несмотря на то, что сын их перерос на целую голову, женился и всё такое прочее. В этот раз дядя Миша был таким, какой есть: седым унылым стариком с блёклыми поджатыми губами, морщинами, волосками в ушной раковине. Он повернул непривычно белое лицо и сказал:

– Помнишь, мать отругала тебя за то, что ты якобы украл у неё рубль на кино? Это я взял. Меня попросили занять, я не мог отказать… А потом она так на тебя набросилась! Стало стыдно и как-то поздно сознаваться. Я ей сказал потом…

– Ерунда! – во сне я был весёлым и жизнерадостным.

– Можно курить, сын, жрать водку литрами, кобелевать. Но врать – нельзя. Никому и никогда. Прости. И не ври – прошу тебя… А ты знаешь, что я умер?

– Брось, дядь Миш. Мы же едем куда-то. Кстати, куда?

– Ты сейчас выходишь.

– Какая следующая станция?

– Это неважно. Просто выходи. А я еду дальше. Выходи. Этот поезд без остановок. Ну? Быстрее…