Хождение по Сухой-реке

А ведь трое их было в ватаге таких – великих между собой. Онтип с Великого Новгорода, Симеон с Великого Устюга да Федорко с Ростова Великого. А теперь осталось лишь двое. Только им двоим, только им под заклятьем геенны огненной, было ведомо, что хранит Игнашка Баюн, пустомеля, лодейный шут, хвост овечий, в мешочке у себя на груди взамен божеского креста.

А серебряный перст.

Серебро, серебро – в том даже не сомневались ни Своеземец, ни Устюжанин, подержав перст в руках. Лишь Федорко Ростовец задумался да сказал: серебро – а серебра будто легче, серебро – а железа потверже будет…

Так думал да вспоминал про себя Симеон Устюжанин, а солнце пошло уже клонить за холмы, золотом потекло по сосновым стволам, и серебряно зазвенели первые комары, путаясь в бородах ватажников.

Своеземец поднялся и выступил в середину охрипших от споров людей.

– Присоединяюсь за город, – заявил он. – Даст Бог дождя иль не даст, того знать не даст. Может, и до осени сухо будет. Так что, либо нам уходить сейчас вниз, либо лето целое летовать. А тогда, согласен со сказанным, надобно рубить город. С городом, если что, и зима не будет страшна. Сам сказал, а уж решать вам.

2

Начали рубить сразу, но и к снегу еще не закончили. Сладили только сам городок, оставив какие-то сосны стоять на корню, вкопав между них другие и выставив таким ладом бревенчатый частокол. Со стороны же леса срубили стену двойную, с земляною засыпкою, для чего и отрыли снаружи ров. За рвом свели все деревья почти на полет стрелы и втащили заготовленный лес в городок.

Внутри городка сделали только главное. Срубили баньку, потом небольшой амбарец, а жилую клеть справили совсем наскоро. Поставили избенку на пнях, затолкали под нижний венец бобыли, стены наспех проткнули мхом, пол настлали из колотых, груботесаных полубревен, и таких же, только полегче да выдолбленных, накидали на односкатную крышу. Не текла – и то хорошо. А что ветер гулял и снег задувал – затем ведь и торопились. Лето короткое, а дел много.

Одну из лодей в конце лета отправили вниз, к Камням, поднять вверх хлебный припас и соль да железо с походной кузней, да всякий мелкий товарец для чуди. Вторая, как и условились, с первыми же дождями понеслась вверх. Своеземец себе отбирал только самых крепких двужильных людей, оттягивая от Устюжанина плотников.

Первее всех, громогласнее всех, собирался в поход Игнашка Баюн, только вдруг, накануне уже отплытия, ни с того, ни сего вдруг закашлялся, ухватился за грудь, заморгал глазенками да и слег. Сказал, что помирать будет. Всю ту ночь в головах у Игнашки просидели Своеземец да Устюжанин, а наутро Своеземец отплыл. С того дня-то и начал Игнашка со смертью годить, закряхтел, запостанывал, заканючил про свою жизнь-обузу, а потом начал потихоньку вставать и всю осень был сам себе тысяцкий. Какое дело приспеет, то и станет его. Грибов-ягод насобирает, а не то чудинкам чем подсобит, дров-воды им наносит, не побрезгует и котлы песком речным отодрать.

Баюном же как был, так от сказок не отступился, но вот телом стал как-то сохнуть. Расчета на него не было никакого, но живой человек все же радость всем: больно мало людей оставалось на городке. Всех здоровых Устюжанин вел на Травницу, бечевою тащить вверх лодью, остававшуюся у них, собирать в реке ровный камень да раскапывать жирную красную глину за двумя холмами от городка. Где же тут-то в сосновых борах глину взять?

Глиной и сгубили лодейку. Удержать в повороте, осевшую, никаких не хватило сил. Налетела лодья на камень, треск, а чинить уже некогда. Потому и печь получилась худая; сбитая из сухой, с подмешанным песком глины, она стояла нетвердо, сыпалась, грела плохо, а утрами на реке уже позванивали-пощелкивали ледовые забереги.

Выше городка река встала рано, на Якова Дровопильца. Сухая-река и на зимнее сухопутье скорая оказалась. И лишь только по полынье, что во льду промывала в ней Травница – та гуляла в берегах до Зиновия – и сумела пробиться снизу лодейка с зимним припасом. Только-только успела, к самому мертвому ледоставу.

А вот сверху Сухой так никто и не объявился.

На Введение Богородицы Игнашка решил-таки помереть. Может, и надорвался когда – когда воду таскал евдокийкам, но народ давно уже примечал, что иссох Игнашка Баюн, а теперь на лавке лежит, как в колоде.

– Есть ли какое слово или дело забвения ради, или студа, или какая злоба к твоему брату неисповедана или не прощена есть?.. – отряхнув с рясы сыплющийся с потолка сор, начал Ермилко Мних честь по чести соборование.