Хороший сын

— Пердун, дружище!

Если бы мы жили в телевизоре, я бы сейчас его обнял.

— Пошли! — говорит он и перебегает дорогу прямо посреди оркестра.

Такое, кроме Мартуна, никому в голову не придет. Мне — точно. Я не могу это повторить. А его башка теперь торчит между двумя барабанщиками.

— Ну, давай же!

Тело мое тянет меня вперед, будто на аркане, я вылетаю на дорогу, прямо в середину оркестра. Пердун меня на что угодно может подбить.

— Наша Шинейд куда-то свинтила, ее все эти празднования достали, — говорит Пердун, выделываясь. — Хочешь, пошли к ней? Я знаю, где ключ, — добавляет он, двигая бровями вверх-вниз, быстро, как Граучо Маркс.

— А то, конечно.

Я, когда с ним, говорю совсем другим голосом.

Мартун срывается с места. Я нагоняю его в начале Стрэтфорд-Гарденс. Бежим вместе. Поребрик вдоль всей улицы выкрашен в зеленую, белую и оранжевую полоску. Наш флаг. Я бегу, а поребрик будто летит рядом.

Вместе притормаживаем.

— Столько всякого наслучалось. У нас в доме был рейд, — говорю.

— Нашел, чем хвастаться, — фыркает он. — У нас они каждый день.

Заливает.

— Нашего Пэдди арестовали и все такое, — говорю.

— Нашего Шеймаса вообще посадили. И даже не говорили, где он. Так он заявился домой через несколько недель — они его выкинули на Крумлин-Роуд в одних трусах.

— В одних трусах?

Тяну его за рукав, чтобы остановился.

— Чесслово, — говорит. Таращимся друг на друга, потом хохочем. — Пошли.

Останавливаемся возле красивого дома. Жилищный комитет всем такие раздает, когда вырастешь: платят за тебя аренду и все такое.

— А твоя сестра не узнает, что мы здесь были? — спрашиваю, пока он вытаскивает ключ из-под садового гнома.

— А мне разрешают. — Он входит, я следом. — Да не ссы, садись на диван.

Новый диван подо мной поскрипывает — с него еще не сняли пленку.

— Пойду отолью, — говорит Пердун.

Только он вышел — я осматриваться. Заглянул под украшения на каминной полке. Люди там иногда прячут что-нибудь интересное. Мне здорово обидно, что на все мои рассказы у Пердуна оказались свои, еще круче. А, знаю! Пистолет. Тут ему крыть нечем.

— Доннелли! — зовет Пердун сверху.

— Чего?! — кричу.

— Поднимись-ка на минутку. — Я бегу к нему наверх. — Сюда давай, — говорит.

Полная спальня коробок.

— У них эта комната пока пустая. Потом сюда, может, мелкого переселят, но наша Шинейд говорит, что до тех пор я могу тут ночевать, сколько захочу. Считай, говорит, что это твоя комната.

— Класс.

Везет же некоторым.

— Давай-ка глянем в этот каталог.

Иду за ним. Он садится на ступеньку лестницы.

— Каталоги — скучища, — говорю.

— Чего? Погоди, это ты пока не видел, — заявляет, кивая, и прижимается к стенке, чтобы мне хватило места с ним рядом.

Я сажусь на ступеньку выше. Он фыркает и втискивается рядом со мной. Странное дело. Я вообще не понимаю, чего мальчишки все время друг друга трогают. Это ж говорит о том, что ты голубой. А они все равно все время это делают. Ну да, я не настоящий мальчишка, вот и не знаю, кто голубой, а кто нет. «Мне тоже хотелось бы быть настоящим мальчиком», — шепчет мне в ухо Пиноккио.

Пердун кладет одну сторону каталога мне на ноги, другую — себе. Перелистывает страницы с женской одеждой, наконец притормаживает. Останавливается там, где тетки в трусах и лифчиках.

— Гляди, какие у нее титьки.

Мне стыдно смотреть. Помню, мы с Пердуном однажды после школы нашли в подворотне похабный журнальчик. Посмотрели на похабные картинки, воскликнули: «Господи, боже мой!», подбросили журнальчик в воздух и отскочили. Как будто он мог за нами погнаться и схватить. Он рассыпался на странички. Мы давай рвать его дальше. Побросали титьки и письки в воздух, они разлетелись по земле. Классно было.

Тогда мне не было стыдно. Мне понравилось. Может, все было иначе потому, что мы были на улице. Мы не сидели, тесно прижавшись друг к другу. Нога к ноге. Между ног пухнет. Я как будто только что долго бегал.

— Глянь-ка на нее. Офигеть! — восклицает Пердун. — Эти лучше всех. Которые прозрачные. Прямо как на похабные картинки смотреть, да? У этой даже соски видать, блин. По блюдцу каждый. Во сука грязная!

— Да.

Я не знаю, что еще сказать. Пердун подсовывает руку под свою половину каталога. Я, как могу, таращусь на картинки со своей стороны.

— Ты глянь-ка. У этой сквозь трусы все видно, — говорит.

— Айй! — взвизгиваю в ответ на тычок локтем под ребра.

— Да ты не смотришь.

— Эта вообще отпад, — мямлю.

У меня все такие вещи звучат как-то неправильно. Как у подставных актеров на телевидении. Но Пердуну, похоже, все равно.

— На лобок гляди. Волосы видно. У тебя уже выросли?

— Да, парочка.

— У меня тоже. — Значит, теперь дрочить можно. Ежели выросли. Называется — пубертат. Мне наш Шеймас про него все рассказал. В пубертат на лобке вырастают волосы, можно дрочить и кончать, а это значит, что ты мужчина и уже можно трахаться. Спорим, эти сучки из каталога потом трахаются с фотографом.

— Наверняка.

— Зуб даю, что трахаются.

— Наверняка.

— Я, как вырасту, тоже буду.

Гляжу на него искоса, напрягаю глаза, пока не делается больно. У него глаза закрыты, и я вглядываюсь повнимательнее. Его половина каталога ходит взад-вперед.