Хора на выбывание

Прохожие одобрительно шумели. Шестого ноября у Национального Дворца, переглядывающегося окнами с Домом печати, собралось десять тысяч человек. Лица их были суровы и напряжены. Газета Лоринкова около месяца назад объявила, что проведет торжественную акцию «120 минут социализма», и будет продавать колбасу и хлеб по советским ценам. Десяти тысяч человек не ожидал никто. Кроме Лоринкова. Это был их замысел. Их — его и президента. Пьяный замысел: перебить акции протеста Рошки, и показать, как они немногочисленны.

— Если идиоты и впрямь не понимают, что две тысячи человек не имеют права менять всю страну, — сказал Лоринков президенту, кутаясь в плед, — то мы покажем им десять тысяч еще более нелепых идиотов. Кстати, отчего это у вас так холодно?

— Поставщик теплоэнергии разорвал с президентским дворцом контракт, — грустно ответил Воронин, прижимаясь к камину.

— Вы же, черт побери, президент! Прикажите!

— Не могу, — уныло объяснил его высокопревосходительство, — я бы и приказал, да толку не будет. Поставщику теплоэнергии отключили свет поставщики электроэнергии.

— Назначьте меня премьером, — воодушевился Лоринков, — в этой стране только я наведу порядок.

— Сколько вас таких было, — зябко потер руки президент.

— Я — исключение.

— С тобой меня преследует целая череда неудач и поражений.

— Смею вас поправить — забавных неудач.

— Какая разница. У Рошки на площади по-прежнему толпа. Небольшая, но толпа. Как чесотка.

— Локализованная чесотка.

— Да, это верно.

— Что вы будете делать, мой президент, если мы победим? Задумайтесь над этим. А когда хорошо подумаете, поймете, что лучше нам проигрывать.

— Танцы до упаду. Хора на выбывание, — сказал президент.

— О чем вы?

— В селе, где я рос, молодежь часто устраивала хору, — круг танцующих. Вытолкнуть из него никого нельзя было. Выходили те, кто больше не мог танцевать.

— Это очень поэтично, мой президент.

— Не называйте меня «мой президент», у вас — два паспорта, кроме молдавского. Румынский и русский. У меня в Совете безопасности не дилетанты работают.

— Что поделать, — пригорюнился журналист, — я неисправим. С детства у меня были тайники и клады. Как у Гретхен в сказках Гримм.

— Как поэтично, мой журналист, — позабавился президент.

— Не называйте меня «мой журналист». Выгоните лучше своих советников. Самых одиозных. Скачук и Андрейченко. Вы бы только знали, какая слава о них идет…

— О, — оживился Воронин, — вы бы знали, какая слава идет о вас…

— Да ладно вам, — деловито сказал Лоринков, — конверт с детальным описанием наших шалостей лежит в сейфе моего адвоката. В случае чего, сами понимаете…

— Бросьте, — махнул рукой президент, — оба мы с вами безобидные чудаки.

— Не очень безобидные, — прыснул журналист, — вы только послушайте, что мне пришло в голову…

Теперь Лоринков отчаянно трусил и потому беззаботно смеялся. Толпа на площадке у фонтана уже ревела, требуя бесплатной колбасы. Где-то на углу ошалевшие прохожие рвали из рук друг у друга советские рубли. Толстенные пачки. И где они их только достали, с тоской подумал Лоринков.

— Сказки, сказки, вечные сказки, — задумчиво бормотал он, набрасывая пальто. — А вот у меня все по-другому. Сначала ты перестаешь верить в Рождество. Потом ты не веришь в Новый Год. Следом за этим идет утрата веры в Бога. Наконец, ты перестаешь верить в любовь.

Домыслив эту незамысловатую сентенцию, журналист вышел во двор Дома Печати и взмахнул рукой. Редакционный грузовик с бесплатными товарами двинулся к площади. Толпа облепила машину, как тараканы — Бухарестский вокзал.

— Это не со мной, это не со мной, — сквозь зубы выговаривал себе Лоринков, с боем прорываясь к машине, где сотрудники газеты устанавливали палатку.

Потеряв часть рукава и пуговицы на пальто, обозленный журналист все-таки добрался до редакционной машины, где взял мегафон и принялся уговаривать толпу:

— Отойдите назад! Все получат все! Но — в очереди! Отойдите!

Под ногами полицейского оцепления сновали юркие старушки. У прилавка они плакали, брали свою долю товара, после чего сбрасывали его в каком-то, ведомом только им месте, и возвращались назад, чтобы, плача, взять колбасы еще.

— А вы-то что здесь делаете? — заорал журналист, увидав в толпе лицо другого президентского советника, Скачука.

Тот лишь виновато взмахнул над головой пустой авоськой и пачкой советских рублей, и попытался развести руками, но это у него не получилось. Неподалеку группа студентов отбирала камеру у оператора московского телеканала.

Жизнь била ключом.

Толпа содрогнулась, и Лоринков очнулся уже на мокром асфальте. Изловчившись, он встал и оказался прижат в машине.

— Колбасы! Обманули! Аа-а — а!!!! — орали со всех сторон.

Редакционный автомобиль уезжал, сопровождаемый градом камней — из-за давки акцию прекратили. Грязно выругавшись, Лоринков вывернул наизнанку изорванное пальто, содрав с рукава повязку с эмблемой редакции. Также он улыбнулся, что сделало его практически неузнаваемым: Лоринков не умел и не любил улыбаться, и улыбки его смахивали скорей на гримасу.