— И это нет, — взволнованно оправдывался верзила, — и это мы по ошибке. Хотели одного правдолюбца забить, который письма в ООН писал, а оказалось, что он вот уже 2 года как помер. Соседа ликвидировали. Случайно.
— Эх ты, — досадливо сказал Антюфеев, — случайно того они убили, случайно тому ухо оторвали, третьему по ошибке ногу отрезали, а депутата вражеского государства украли, и кто? Не мы!!!
— Виноват, — шмыгнул майор, — виноват…
— Гляди, — задумчиво проговорил Антюфеев, стягивая перчатки и моя руки в тазике с теплой водой, — как бы я тебя не сдал в «Архив МГБ ПМР» за следующий год… Да не реви, телок! Шутка… натягивай перчатки, ищи. О результатах доложишь.
Через час осмотра 345 конечностей, 27 голов, 15 фрагментов кожи, 289 костей и 23 456 зубов, выяснилось, что тело депутата Рубрякова в архив МГБ Приднестровья не поступало.
— Игорь Николаевич, — доложил Антюфев шефу, — ни трупа Рубрякова, ни фрагментов тела вышеназванного депутата у нас нет. А раз ни его, ни фрагментов тела у нас нет, то он — жив. А если он жив, значит, украли точно не мои люди. Если б украли мы, я бы вам через час его уши принес.
— Какие уши?! — просипел Смирнов, — ты мне что говорил про то, как серная кислота даже кости разъедает, под монастырь меня подвести хочешь?!
— Да нет, шеф, — пояснил Антюфеев, — кого надо, разъедает. Но уши — как доказательство. Потом, конечно, и их бы растворили.
— А-а-а, — успокоился Смирнов, — продолжайте.
— В общем, если бы украли мы, я бы вам его через час показал, живым или мертвым. Так что, судя по почерку дилетантов, работали молдавские спецслужбы.
— Хорошо, успокоился Смирнов, — начинайте пропаганду. Дайте распоряжение «Ольвии-пресс». Пусть обвинят в похищении молдавский СИБ, Воронина и Рошку.
— Это даже хорошо, что кто-то успел его раньше меня украсть, — думал вслух Юрий, кормя с рук богомола кусками сырого мяса. — Греха на душу брать не пришлось…
Богомол, похожий на президента Академии Наук Молдавии, жил в доме Юрия второй год. Рошка нашел насекомое на центральном рынке, когда ходил туда покупать картошку и капусту перед парламентскими выборами с целью максимального сближения с электоратом. Овощи он потом отдал жене, а подобранного богомола кормил то сырым мясом, то тараканами, которых в соседнем заброшенном доме водилось множество. Называл он богомола — «Чимпой», чем очень веселил гостей.
— Мало у тебя, что ли, грехов? — ворчливо спросил отец, перебирая деревянные четки из можжевельника.
— По горло и еще чуть-чуть, — улыбнулся Юрий.
Скормив насекомому последний кусочек, Юрий поставил богомола в банку, и прикрыл газетой. Это была «Тимпула».
— Что же, — задумчиво сказал он, — свалим все на коммунистов. Если не они, то кто же?..
… Депутат Рубряков, которого спрятали в подвале цыганского барона в Сороках, пил, не просыхая, четверо суток, пока не понял, что убивать его никто не собирается. Тогда он немного осмелел, стал называть цыган «черножопыми», требовать своего адвоката и кофе со сливками по утрам. Все это приводило барона в отличное расположение духа. Потому старик велел изредка Рубрякова выпускать во двор, приковав предварительно депутата к забору семиметровой серебряной цепью. На солнце Рубряков долго моргал, строил ужасные рожи сбежавшимся посмотреть на него детям, и, наконец, присаживался неподалеку от барона. Тот, прикрыв бородой колени (холодно — жаловался стареющий цыган) что-то записывал на спинах голых женщин пальцами, обмакивая их в золотую краску.
— Что ты пишешь, барон? — тщетно пытаясь перекусить серебряную цепь, спрашивал Рубряков.
— Историю цыганского рода Молдавии, — не отвлекаясь от письма, отвечал барон, и глянув затем на депутата, советовал:
— А ты камнем попробуй.
— Барон, ты хоть понимаешь, что с тобой будет, когда я освобожусь, — злился Рубряков, на что цыган, смеясь, отвечал:
— Ты так полюбишь нас, что уйдешь из своего парламента в табор!
— Нет, — белеющими от гнева глазами Рубряков стирал лицо барона, как школьник стирает неудавшееся домашнее задание из тетради, — нет! Я сотру тебя, цыган, Сороки, я сотру ваш часовой пояс, ваши маки, ваших женщин, ваши цветы и детей, я сотру все в порошок и засыплю прах в песочные часы!
— Надеюсь, мы не подведем тебя, будучи прахом, и не изменим своей пунктуальности, — смеялся барон.
— Ты хоть знаешь, что творится в Кишиневе, — пытался стращать цыгана депутат, — ты хоть знаешь, что вся Молдавия поднялась против власти, вся Молдавия, а я — в первых ее рядах?!
— У каждого из нас своя Молдавия, — задумчиво говорил барон.
— Странно… — терял мысль Рубряков.
— Что?
— Серебро податливо, а я не могу разбить эту цепь.
— Зачем? — щурился барон. — Зачем тебе это? Ты — мой гость. Разве тебе плохо у нас — в нашей Молдавии?
— Брось, — раздражался Рубряков, — брось эту книгу, ничего путного у тебя не выйдет! Здесь жили мы, молдаване, а вы, цыгане, здесь пришлые!
— Это не так, — мягко возражал барон, после чего Рубряков в бешенстве проклинал мир и все цыганское племя, ничком свалившись на пыльный двор.