Холодный апрель

Они оба устали, но все ходили из улицы в улицу, и Александр все думал о том, как хорошо умеют обставлять свой быт эти немцы. Старые дома не ломают, чтобы построить новые, а ловко достраивают их, так что получается и старое, и вроде бы современное. Так накапливаются ценности. Так вырабатывается уважение к сделанному нами ли, не нами ли. А это значит, что и у детей будет уважение к созданному, а в конечном счете вообще к труду созидающему. Богатство копится от поколения к поколению, когда не обесценивается нравственно то, что создано не тобой. Ведь если человек не бережет дело рук отца своего, может ли он рассчитывать, что его дети будут ценить созданное им? Круг замыкается. Добро, посеянное тобой, родит добро же. А от недобра чего можно ждать, кроме недобра же?..

Это было его слабостью — философствования по всякому поводу. А то и без повода. Часто он стеснялся этого. А теперь почему-то и стесняться не хотелось. От усталости? От бессонницы ли? Он подумал, что надо бы поспать хоть немного, а то опозорится у главной балетмейстерши, уснет на приеме. И он в шутку сказал об этом Луизе. И та, словно только и ждала этого, сразу заторопилась домой.

— Уле уже заждался. Обед приготовил…

После обеда Луиза оставила его в покое на целых два часа. Он хотел поспать, но не смог уснуть и вышел на улицу, побродил по тихим, словно вымершим, переулкам.

Потом дома церемонно пили кофе, как выяснилось, ежедневный и обязательный в это время. Затем Уле повез их куда-то, высадил и уехал. Уже темнело, и Луиза забеспокоилась, найдет ли нужный дом. Но нашла быстро, бодро взбежала на крыльцо.

Их встречали так, словно были они самыми дорогими родственниками. Тоненькая, как и полагается балерине, Биргит водила Александра по комнатам, церемонно представляла гостям, и он не знал, куда деваться от такого внимания. В конце концов решил, что неизбежного не избежать, что поскольку такие церемониалы предстоят и впредь, то не лучше ли будет, если он отнесется к этому как к должному? С важным видом Александр раздавал московские значки, которых навез целую кучу, мило улыбался женщинам, важно пожимал руки мужчинам и жалел только о том, что всего этого не видит его въедливая жена. Может, тогда она перестала бы иронизировать по поводу его неумения держать себя в обществе.

Пока гости шумно обсуждали свои проблемы: кто где бывал, да кто кого встретил, да кто кому что сказал, — пока длилась вся эта казавшаяся ему напускной радость, Александр с дотошностью квартиросъемщика осматривал дом. Сумбурно, вразброс повсюду понавешаны были картины, но не в золоченых рамах, как у московских снобов, а в тонких белых рамочках или вовсе без них. У окон стояли цветы, возле входной двери ярко горел огонь в печи. Печь была сделана из толстого черного металла, передняя стенка — сплошное стекло, и за ним вплотную — огонь. Александр засмотрелся на него, по привычке дав волю своим аллегориям: огонь настоящий, но вполне безопасный, — этакий символ театра, где бушуют вроде бы настоящие, но никого не пугающие страсти. Засмотрелся и не расслышал, когда позвали к столу. Он заметил, что все смотрят на него, лишь когда вполне молодая и весьма красивая женщина, лет этак тридцати пяти, подошла к нему и взяла за руку.

— Мы вас просим.

Он глянул на нее и вдруг заволновался: женщина чем-то напоминала ему Саскию. Смутился, но тут же по внимательным глазам, обращенным к нему, понял, что смущение принимается за волнение и что волнение его этим людям нравится. Почти все тут были люди искусства, эстеты, умевшие ценить любое — естественное и искусственное — проявление чувств. «Die Schwerste Kunst ist, sich selbst zu besiegen»[9], — поймал он глазами надпись на стене. И успокоился.

— Мы очень рады, что вы приехали к нам, — сказала Биргит, поднимая бокал. — За ваше здоровье. — Последние слова она произнесла по-русски, очень мило произнесла, будто проворковала, и улыбнулась ему сладостно и оголенно.

— Вы — прелесть! — весело сказал Александр, вызвав этим комплиментом совсем уж восторженную улыбку хозяйки.

Он покосился на ее мужа, сидевшего рядом, тоже артиста, про которого он знал только, что его зовут Клаус.

«Или они меня принимают за знаменитость, которой все позволительно, или…»

— Мы рады послушать вас, — все с той же зазывающей улыбкой сказала Биргит.

— Говорун-то я плохой, — счел нужным предупредить Александр. — Да и немецкий знаю неважно.

Гости поняли его церемониальную скромность, промолчали. Он протянул руку, чтобы взять свой бокал, и вдруг словно впервые увидел стол — совершенно пустой. Бокалы гости держали в руках, и на столе не было ничего. Снова вспомнились слова Луизы: «У нас вы будете голодать», — и ему захотелось рассказать этим вежливым людям, какие столы накрывают в России, созывая гостей.

— Рассказывайте, — поторопила Луиза.

— Что рассказывать?

— О Москве, о себе, о чем хотите. Нам же все интересно.