Холм псов

Заперлась изнутри, села на опущенной крышке унитаза, не снимая штанов. Входя, старалась не смотреть в зеркало. Знала, что выгляжу как убийца детей. Вместо зеркала смотрела на ванну и поняла, что никогда не лягу в нее, не стану купаться, не наложу себе в ней маску и не замотаюсь в полотенце, и не отправлюсь потом в свою постель, чтобы почитать какой-то говняный журнал. Что, самое большее, в этой ванне я могу быстренько постоять под душем и еще быстрее из нее сбежать. Как в общаге или тюрьме. И только тогда я начала плакать. Чтобы никто не услышал – кусала полотенце. Под рукой у меня было пиво. Я открыла его и вынула телефон. Некоторое время смотрела на экран, словно бы на нем должно было появиться нечто специально для меня, какой-то ответ, предсказание, разгадка. Чтобы найти его номер, достаточно было одного движения пальца. Я нашла номер и написала:

«Ты хуйло».

Казалось, мне нечего больше ему говорить. Сразу высветилась надпись: «доставлено». Я сделала большой глоток пива, оно было теплым, но не выветрившимся, быстро ударило в голову, смазало меня изнутри. Сигареты лежали под рукой. Я открыла окно, закурила. Сигареты были превосходны.

«Прочитано».

«Ты сделал это специально, – написала я. – Ты дал им те материалы только затем, чтобы я тебе сейчас написала».

Телефон отрапортовал: «прочитано», но рядом не появилось облачко с тремя точками. Пиво все еще оставалось неплохим, а сигареты – все еще превосходными, а потому я продолжила писать:

«Ты сделал это из мести за то, что я уехала».

«Доставлено».

«Ну, напиши что-то, трус».

«Доставлено». Я даже перестала читать.

Пошла за следующим пивом и отослала ему где-то пятнадцать, а может и двадцать сообщений. Когда вернулась в постель, была уже совершенно пьяной, а потому бросила телефон на пол. Даже не переключила его в режим перелета, хотя Он же мог позвонить, мог написать на каждое из моих пятнадцати сообщений, а Миколай мог все это увидеть.

Но меня мало интересовало, что увидит Миколай, а чего он не увидит.

А потом меня разбудил отец Миколая, и мы поехали в это село. В машине, которую трясло на дырявом асфальте, я поняла, что все сообщения, которые я отослала, были прочитаны. Все по очереди. С тем же успехом я могла поцарапать ему капот гвоздем, выбить стекла, орать ночью под окнами. С каждым следующим прочитанным сообщением было все хуже; я не помнила, как писала половину из них; когда дошла до чего-то о старом и вялом хере, спрятала телефон назад в карман. Жалела, что не могу оторвать себе голову и сунуть ее куда-нибудь под одежду.

А теперь меня снова будит Агата, и мне кажется, что я погружаюсь в кошмар, непрестанный ряд пробуждений. Спрашиваю ее, в чем вообще дело.

– Хочешь знать, что тут случилось – и что происходит? – спрашивает она в ответ, непроизвольно поворачиваясь в сторону дома Гжеся.

– Хочу, – соглашаюсь я.

Сажусь за столом, смотрю на нее внимательно. Смотрю, как она смотрит на меня.

– Ты хочешь об этом написать. У тебя украли тему. Опубликовали в газете как чужую, – говорит она, показывая скомканный экземпляр, лежащий на комоде;

я только сейчас его замечаю. Смотрю на него, как на объявление о моей публичной казни.

– Ну да, – говорю, поскольку – а что другое я могла бы сказать?

– Ты забрала ее, не заплатив. Мне потом пришлось вернуться и отдать деньги, – Агата кидает газету на стол, я отодвигаю ее от себя, словно что-то гнилое, пораженное гангреной.

– Прости.

– Стоила два пятьдесят, – пожимает она плечами и показывает, чтобы я спустилась. Когда я схожу по лестнице, у меня кружится голова. Внизу она подставляет мне тарелку с обедом, из которой я в силах съесть всего пару ложек.

Примерно через полчаса мы выходим из машины возле низкого, но широкого частного дома, деревянного, с высокой крышей и застекленной теплицей. Это не типичный дом Зыборка, это дача богатых варшавян. По двору бегает немецкая овчарка, она ведет себя как слепая: хочет лаять, но не совсем понимает, в какую сторону. Может, лает на ветер, который вдруг поднялся, или на серое небо; не может смотреть на нас, встать перед нами; ей явно что-то мешает, какая-то травма, авария внутреннего уха.

– Отчего именно я? – спрашиваю я у Агаты.

– Потому что я сказала ей, что ты журналистка, – Агата пожимает плечами.

– Какой такой «ей»? – спрашиваю я, и тогда в дверях встает явно невыспавшаяся женщина в халате и тапочках.

– Привет, – говорит ей Агата, а та подходит к калитке, пытаясь запахнуться от ветра, и только тогда я ее узнаю: это директор госпиталя, которая тогда ночью попросила отвезти жену Берната домой. Доброшинская или как-то так.

– Привет, Агата, – обращается она к Агате, а потом протягивает мне руку и говорит: – Добочинская. Мария.

– Юстина Гловацкая. Мы уже знакомы, – отвечаю я. Она кивает, словно пропустив мои слова мимо ушей. Похоже, не помнит меня. Выглядит так, словно последние трое суток она проспала, но еще не отдохнула. У нее бледная, уставшая кожа, а под глазами – черные круги. Я чувствую себя глупо. Это интимный момент. Эта женщина в жизни никогда бы так не вышла на улицу.