Холм псов

Появляются замерзшие, одетые в куртки Ольчак и Одыс. Гжесь машет рукой, чтобы те подошли ближе. Они здороваются с отцом, не знают, оробев, как себя вести. Брачак втискивает им в руки тарелки с колбасой.

– Скажи что-нибудь, – просит отца Гжесь.

– Нет, я там уже наговорился, – говорит отец. Теперь, со все еще приклеенной к губам полуулыбкой, со взглядом, устремленным на собственные ботинки, с телом, так до конца и не решившим, в какую сторону развернуться, он выглядит так, словно хотел произнести шутку, но совершенно не верил в собственное чувство юмора.

– Скажи, скажи, – Агата похлопывает его по спине, и в похлопывании этом чувствуется любовь: непростая, странная и жесткая, словно кусок пемзы.

– Боишься? – слышу я и поворачиваюсь к Каське. – Бледный, да хватит уже бояться, – она сжимает мою руку.

– Любимые, – отец распрямляется. – Спасибо вам за все. Чувствую себя так, словно сегодня у нас праздник всех праздников.

Все ему аплодируют. Отец кивает.

– Я только хотел сказать, что никто нас отсюда не выгонит. Никто не имеет права выгнать нас отсюда. Это наше место. Они могут посадить в тюрьму, поджечь дома. Могут обманывать, красть, похищать и убивать. Но это – наше место.

Произнося все это, он устремляет указательный палец вниз, тыча в землю.

– Когда я сидел в тюрьме, у меня было много времени. Очень много, любимые мои. И мне пришла в голову вот какая мысль. Может, я не какой-то там писатель или философ, писатель – это, скорее, сидящий тут мой сын, но порой такие вещи приходят мне в голову. Зло существует для того, чтобы его побеждать. Такова функция зла. Быть побежденным. Это роль, которую оно должно выполнить. Роль же добра – это победа, а роль зла – проигрыш. Определенные вещи просто должны случаться. Зло полагает, что это его дом. Это неправда, любимые, это наш дом.

Отец качает головой. Все ему хлопают. Я тоже. Отец притягивает к себе Агату.

– И еще мне пришло в голову там, в тюрьме, что мне повезло. Мне повезло, потому что я тут с вами. Потому что вы мне помогаете. Впереди – много работы, но я и правда верю, что худшее – позади. Это наше место. Это наш кусок пола.

Что-то холодное опускается мне на губы. Это снег. Его сегодня не обещали. Я поднимаю взгляд. Снег, мелкий и неровный, словно его сбросила вниз большая ладонь, которая держит этот стеклянный шар, в котором мы все сидим.

– За справедливость и за любовь! – кричит Мачеяк, поднимая стаканчик.

– И за семью! – кричит Гжесь.

– И за Зыборк! – добавляет мой отец.

– За Зыборк! – добавляют все громко.

Я смотрю на вершину шпиля евангелистской церкви. Там словно кто-то появился на короткий миг и сразу же исчез, растворился в темноте.

Мы остались последними людьми в Зыборке. Дома вернулись на свои места. Фонари снова обрели свой привычный цвет.

Уже никто обо мне не помнит. Никто не помнит о книге. Я просто тут. Просто сижу. Это настоящее облегчение. Его сложно описать. Как будто потерял тело.

– Ты, говорят, пишешь книгу? – спрашивает Каська.

Я киваю.

– И о чем она будет? – спрашивает она.

– О возвращении, – отвечаю я быстрее, чем успеваю подумать.

Миколай / Через два месяца / У нас все в порядке

Стена – белая. На самом деле весь дом белый. Я ищу следы той надписи, «ПАРТУХОВО СУКИ», но не могу найти, она исчезла под белым слоем побелки и краски. Тут новые, еще оклеенные заводской лентой окна, подметенный двор, запах свежести, настоящей и химической, запах растущих неподалеку деревьев и многократно разлитых в каждом углу дома чистящих средств.

Кое-где на бурой, убитой земле несмело встает трава, редкая, словно волосы на голове младенца.

– Чего вы так ищете? Стена как стена, – я оборачиваюсь: говорит тот усатый мужик, в клетчатой рубахе, стоит чуть накренясь в сторону, упирая руки в бедра. Может, он был тут в последний раз. Может – нет.

– Отец попросил приехать и проверить, все ли у вас хорошо. Не нужно ли вам чего, – говорю я ему.

– И что, стену велел тебе проверить? – смеется он.

Я поглядываю на входные двери, ведущие в комнатенку: когда я был тут в последний раз, из дома вышли все жители. Но сейчас – никто не выходит. Весь цемент у подъезда покрыт белой пылью, кусками ободранной побелки.

– Нет никого, все на работе, – мужик пожимает плечами. – У Берната на фабрике.

– Это уже не Берната фабрика, а Мачеяка, – говорю я.

– А мне какое дело? – отвечает он. – Главное, что работа есть. Для людей. Я не могу, у меня третья группа инвалидности.

Я поворачиваюсь в сторону стены леса, зеленой, чуть волнующейся в теплом воздухе. Мужик продолжает говорить, но на миг я перестаю его слышать.

– Вам точно ничего не нужно? – отзывается Каська.

Я поворачиваюсь в ее сторону.

– Господи, люди, да хватит уже нам этой помощи. Хватит уже, сколько можно! – смеется мужик.

Я показываю на одно из новых окон.

– А та женщина? Та, тяжелобольная? – спрашиваю, вспоминая тень женщины, живой скелет, прикрытый слоем одеял.

– Мальчевская. Месяц как ее похоронили. Но под конец она и не мучилась. Спала просто. Хочешь сигарету?

– Не курю.

– Пытается не курить, – добавляет Каська.