Холм псов

– Нет, ничего нет там, где ты стоишь.

Если бы хотя бы пошевелить пальцем. Языком. Глазом. Если бы хотя бы зуб заболел. Но смерть останавливает все.

– Ты вернулся домой, – говорит дьявол.

«Держи глаза открытыми, – повторяешь ты себе. – Держи глаза открытыми». Ты уже ничего не чувствуешь. Нет боли. Нет холода. Ушли. Нет смрада. Нет снега, он сливается с чернотой, чернота просачивается сквозь все, словно кто-то заливает тебе глаза чернилами. «Значит, вот оно как», – думаешь ты и знаешь, что больше не подумаешь ничего.

– Ложись, – говорит дьявол. – Будет еще удобней, и все закончится.

И все – черно, все отсутствует, и все стало своим собственным отсутствием, и все, твое тело начинает крениться к земле, и ты уже должен поцеловать снег мертвыми губами, и знаешь, что поцелуй будет последней вещью, и вдруг что-то загорается в темноте, маленькая, светлая, слабая точка. Звезда. Но это не звезда. Она слишком низко.

Ты снова один. Что-то чувствуешь. Еще не знаешь, что именно. Начинаешь медленно понимать. Это ужасно холодно, боль рук, боль ног и боль спины, словно кто-то избил тебя металлической трубой. Ты жив. Поднимаешь руку. Она протестует, не хочет, но ты все равно поднимаешь. Не чувствуешь этого, только видишь. После ночи – день, после дня – ночь.

Эта звезда, это свет обретает форму и контур. Возвращается снег, возвращается лес, возвращается небо, возвращается луна. Эта звезда – свет в окне за деревьями.

Ты встаешь на ноги. Боль такая, словно тебя рвут две большие руки.

Дьявола нет, а ты – есть. Более того, ты стоишь. Чужой миру, потерянный; мелочь, упавшая в колодец. Камень, утопленный в озере. Последний человек на этом не-Божьем свете.

Ты топочешь по снегу, всаживаешь сапоги в его поверхность, словно удары молотом. Ты боишься, что свет, на который ты идешь, исчезнет. С каждой секундой ты боишься все сильнее. «Слишком долго», – думаешь ты. Но свет не исчезает. Рюкзак, полный дьявольских камней, превращает спину и плечи в одну большую боль. Тело шатается, словно кто-то тебя трясет. Ты делаешь еще один шаг, и еще один, и еще один. Это будет очень долгая дорога. Самая долгая в жизни. Но ноги снова действуют. Это – важнее всего.

«Господь с Тобою, благословенна ты между женами». Если ты и бывал в церкви, то только на свадьбах. Порой бросал марки и рубли в часовенки, пьяный, на удачу.

Последнюю часть дороги ты преодолеваешь на коленях. Есть только снег и только черное небо, а свет, звезда пред тобой становится окном.

Красный кирпич, трухлявое дерево. Сквозь матовое стекло виден только свет. Лай собаки, когда ты ползешь, все еще с рюкзаком, к двери. Собака недалеко, ты ее не видишь, наверняка она боится подойти.

Ты стучишь в дверь. Рукой словно палкой. Не чувствуешь ударов. Только знаешь о них. Снова ничего не чувствуешь, но знаешь, что не умрешь. Это уже не так просто – умереть. Сам дьявол не сумел бы тебе в этом помочь.

Эти деньги в рюкзаке ты разбросаешь по часовенкам, мимо которых станешь проходить. Все, до последней монеты.

Дверь отворяется, и тело теряет равновесие, ошеломленное бьющим изнутри теплом, и валится на пол комнаты. Нет сил встать. Пахнет молоком, сахаром, навозом и деревом. Чьи-то ноги. Кто-то на тебя смотрит.

– Туда или сюда, ты уж реши, потому что мне нужно дверь закрыть, – говорит голос.

Ты вползаешь внутрь. Женщина запирает дверь. Тут тепло, ты чувствуешь это, внутри так тепло, что ты вот-вот начнешь плакать.

– Вставай, – говорит женщина.

Ты поднимаешься. Сперва садишься на корточки. Потом встаешь. Сбрасываешь рюкзак. Он ударяет в пол глухо, словно большой мешок муки. Ты шевелишь губами, желая сказать, что должен сесть. Женщина показывает на лавку.

Комната небольшая. Освещена керосиновой лампой. Печь гудит, все помещение наполняет тепло. Комната обита деревом, она чистая, над дверью – крест, рядом с окном – иконка Божьей Матери. Ты хочешь стянуть кожух. Руки опадают, бьют в деревянную лавку.

– Ты должна мне помочь, – говоришь ты женщине, не знаешь, слышит ли она, но – понимает.

Трудно что-то сказать о ее возрасте. Она не старая, не молодая. Завернута в платки, в фартук, помогает тебе снять кожух. Потом показывает, чтобы ты снял остальное.

– Я дам тебе сто марок, – говоришь ты ей.

Она кивает не потому, что соглашается, кивала бы головой всему, что ты скажешь. Ты снова обваливаешься на лавку. Так жарко, что ты теряешь сознание. Не знаешь, сколько прошло времени. Тебя тормошит рука. Когда ты открываешь глаза, все еще тепло и темно. На стол перед тобой ставят миску, в ней картошка с салом и солью. Дают ложку. В жестяной кружке горячий ячменный кофе. Первые куски обжигают, ты сплевываешь. Она показывает, чтобы ты ел медленнее. Отпиваешь маленькие глоточки, откусываешь маленькие кусочки. У тебя желудок, словно кулак младенца, горло – как ушко иглы, когда глотаешь, чувствуешь себя так, словно кто сует тебе угли в задницу.

Но с каждым глотком в тебя входит жизнь. С каждым глотком все становится яснее. Словно бы ты ел солнце.

– Где я? – спрашиваешь ты.

– Под Зыборком, – отвечает она.

– Я дам тебе сто марок.