Холм псов

– Ах, совсем забыл. Это моя семья. Сын Миколай, Юстина, его жена, Гжесь, – отец показывает всех с притворной гордостью, словно и правда представляя нас большущей шишке. Моргает. Я вдруг понимаю, что это моргание у него – проявление высочайшей сосредоточенности; он моргал точно так же, когда смотрел бокс.

Все смотрят в нашу сторону. И вдруг тот, с червяками вместо губ, скорее всего муж Булинской, показывает пальцем на Тобека, который продолжает стоять рядом неподвижно, как черный памятник, и спрашивает:

– А это тоже ваша семья, господин Гловацкий?

– Спрячь этот вонючий грязный палец, – говорит ему Тобек.

– Raus! – снова орет Кальт. – Raus!

– Немец, еб твою, сука, мать, – говорит Тобек и снова вынимает пистолет и целится в Кальта, и тогда все в зале принимаются орать. Все, кроме Кальта, потому что тот при виде оружия странно успокаивается, лицо его расслабляется, черты делаются мягче, кулаки разжимаются.

– Ты говорил, – шипит Тобек. – Ты говорил.

– Я просил тебя. Просил тебя, – напоминает Тобеку отец, словно тот – его внучок-переросток, но Тобек на отца не смотрит. Отец снова теряет на миг равновесие, хватается за стол, но люди этого не видят, все глядят на оружие в руках Тобека, словно в скрижали с десятью заповедями. Кальт глубоко вдыхает и совершенно расслабляется.

– Ich habe eine auch,[107] – говорит, глядя на оружие.

– Эй, – Гжесь кладет Тобеку руку на плечо, но цыган этого не замечает.

И поворачивается в сторону бургомистерши, которая уже успела превратиться в столп, в обтянутый резиной пенек, вместе с остальными гостями – может, кроме шансонье с морковной грудью, который успел присесть на сцене и схватиться за голову, словно вспоминая нечто из уроков гражданской обороны.

И Юстина вырывается из этого момента окаменения, хочет схватить Тобека за руку, выбить у него пистолет, потому что Тобек, особенно в профиль, и правда выглядит так, словно вот-вот готов выстрелить. Но я знаю, если Юстина сделает это, Тобек выстрелит. А потому встаю перед Кальтом. Заслоняю его. Отвожу волосы со лба. Смотрю Тобеку в глаза. Они темные и яростные, но дружелюбные, вот только мне до пизды его дружелюбность, если уж я впервые в жизни стою перед человеком, который целится в меня из оружия, поскольку хоть я и заслонил Кальта, Тобек пистолет не опустил. В некотором смысле он теперь держит его уверенней.

Ты – Каратель. Смотри ему в глаза. Не смотри на оружие. Ты – Каратель.

– Мой отец вас о чем-то попросил. Давайте без глупостей, – я стараюсь смотреть Тобеку в глаза, а не на его оружие.

Слышно только дыхание, скворчание жира, тихие всхлипы кого-то из женщин.

– Вы уже сделали глупость. С вами уже покончено. Каюк, – голос Кальта, когда не видишь его самого, звучит словно карканье.

– Мой отец вас о чем-то попросил, – повторяю я.

Словно что-то их одновременно включило: господи боже, пусть кто-то позвонит в полицию, люди, спасите, убьют его, стоп, на помощь, скандал, человече, хватит. Все это сливается в одну звуковую массу, которая то и дело разгорается и гаснет, словно я сижу в самолете, который то и дело меняет высоту.

Тобек опускает оружие. Качает головой.

– Вы, поляки, глупые. Его нужно застрелить. Это бэнг, это кар. Если его не убить, он всех вас убьет, всех, до одного, – говорит он.

– Сына это тебе из тюрьмы не выпустит, – отвечает отец. – Тут снаружи – двести человек. Они могут сейчас сюда войти. Его братья – тоже там. Только я им запретил, – говорит Кальту отец и показывает на Тобека. Кальт опирается рукой о стул. Теперь он точно такой же, как тогда, на втором этаже дискотеки. Изображает скуку, то и дело поглядывая на свои сверкающие туфли.

– А ты крепкий, – говорит через какое-то время. – Крепкий ты, Гловацкий. Крепкий, и я тебя ведь уважал, но сейчас ты перегнул палку.

– Для некоторых справедливость – это перегибание, – отвечает отец и делает шаг в его сторону, а Кальт отодвигается на шаг, теряет равновесие и тяжело падает на стул. Мне кажется, он сжимается в размерах до небольшой собаки, не больше.

– Прошу, – говорит отец бургомистерше. Протягивает ей руку, словно ведя на танец. Держит несколько секунд свою ладонь в воздухе, потом Кальт кивает и Булинская встает.

Отец ведет бургомистершу за руку: аккуратно, словно они должны затанцевать полонез на стодневке. Краем глаза я вижу, как эстрадные певцы на сцене встают на ноги. Испуганные, сжимают в руках микрофоны, словно боясь, что если отпустят их, то свалятся в пропасть, которая вдруг распахнется под их ногами.