Ходынка

„Ер“ на конце последнего слова вдруг перешел в непрошеный нажим, а затем и вовсе расплылся в целую кляксу. Кривя губы, коллежский регистратор Петр Борисович Вепрев снял с кончика пера волосок и бросил его на пламя свечи. Затем вытер перо и пальцы о лоскут, вздохнул и стал перечитывать написанное. Ухмыльнулся, перечитал снова и снова вздохнул. Писать было больше не о чем. Вепрев встал и походил по комнате, постоял у окна, посмотрел на верхушки елок, за которыми тонуло багровое солнце. Вздохнул опять. Поскреб ногтем статуэтку молодого, но уже модного нахала Максима Горького, купленную в припадке того настроения, которое позволило Вепреву вообразить визит Надежды Николаевны в его скромную обитель. „Жил на свете рыцарь бедный…“. Взял стул и сделал с ним несколько фигур вальса. И вдруг, неожиданно для самого себя, схватил трость, портсигар, шляпу и бросился на улицу.

Со стороны Сходни донесся гудок паровоза: вечерний поезд привез последних дачников.

Вепрев набрал полную грудь смолистого воздуха и зашагал вдоль просеки, упиравшейся в дачу Деленцова — новый, в три этажа терем, будто с картинок Билибина срисованный.

Лужайку, на которой стояла дача, заволокло дымом. Вепрев долго искал ручку звонка, но, наконец, не выдержал, толкнул калитку и, прикрывая рот платком, зашагал к дому Деленцовых по усыпанной гравием дорожке.

— О, господи! Мавра! У вас пожар, что ли?

— Пожар не пожар, а господин иностранец самовар ставит — хлопая влажными от слез белыми ресницами, ответила кухарка Мавра — плечистая, задастая старуха лет сорока. — Шишек еловых напхал. Шишки не горят, а он туды — керосину, немец-то господень! Упрямый, чёрт!

Сняв с самовара трубу, Мавра нахлобучила сверху порыжевший от старости сапог, схватилась за каблук и принялась ритмично поднимать и опускать его. Из основания самовара опять полился густой сизый дым.

— Так бы его кочергой и угостила! Эвона и сам идет!

Из леса выходил невысокий молодой господин без сюртука, но в жилетке и с котелком на голове. В правой руке господин держал огромную заячью тушу. Его широкое, калмыцкого рисунка, лицо сияло.

— И дым Отечества нам сладок и п'гиятен! — прокричал он, бросая тушу под ноги Мавре. — Вот, Да'гьюшка, заяц тебе на во'готник.

— Мавра мы — угрюмо ответила старуха и приподняла пальцами босой ноги окровавленную заячью голову. — А она зайчиха выходит. Какой с ей воротник, барин? В линьке она.

— Ах, каналья! — удивился господин. — Кто б мог подумать? Feci quod potui, faciant meliora potentes [6]. Ну хоть мясо себе возьми!

— Какое уж мясо! Заяц об эту пору поебень-траву ест, он и волку невкусен. Как это, барин, вы ее промыслили?

— На ост'гове, Мав'га, на ост'гове. Там озе'го 'газлилось, так она на ост'гове оказалась. Сама в 'уки далась.

— А вы, значит, ее за ноги, да о березку головой?

— А'гхипо'газительная догадливость! — рассмеялся господин. — Именно о бе'гезку! О настоящую 'гусскую бе'гезку! — Он сунул большие пальцы за борта жилетки около подмышек, склонил голову набок и спросил, прищурив карие, с оранжевой искрой, глаза:

— А что, Мав'га, муж у тебя есть?

— Имеется — проговорила Мавра, продолжая работать сапогом и отворачиваясь от дымившего всё гуще самовара. — Такой же дурак, прости Господи.

— Ну, я бы тебя ду'гой не назвал! — снова рассмеялся господин. Что-то много он смеялся. — П'гаво, не назвал бы. Совсем нап'готив.

— И я про то ж — сказала кухарка. Она высморкалась в два пальца, и, встряхнув ими, вытерла о фартук.

— Так значит, Мав'га, ты главнее мужа?

— Мужа? А чего там? Пьяный придет, так во двор его и дверь на засов. Покамест не поумнеет.

— А т'гезвый когда? Т'гезвый когда, а, Мав'га?

— А не бывает он трезвый — проговорила кухарка, поглядывая на господина из-под белых свиных ресниц.

— Так ты, можно сказать, им уп'гавляешь?

— Ась?

— Ну, ты главная, значит, уп'гавляешь?

— Есть маленько. Тверёзый пьяного завсегда главней.

— Ну вот! Я же гово'гил! — воскликнул господин. Протянув вперед руку со сжатыми в кулак пальцами, он направился было к деленцовскому терему, но тут заметил Вепрева, стоявшего в клубах дыма, и приподнял котелок:

— Дулин.

Огромный лоб Дулина переходил в еще большую френологически подробную лысину. Остатки волос казались светлее его рыжеватой бородки.

— Коллежский регистратор Вепрев — спохватился Петр Борисович, с омерзением пожимая холодную мокрую ладонь.

— Ну что, батенька? Будет нынче д'гачка?

— Пардон?

— Вы, п'гостите, кто? Д'гуг на'года или социал-демок'гат?

— Я? — изумился Вепрев. — Я ж, пардон, представился: Вепрев, коллежский регистратор…

По калмыцким скулам Дулина пробежала тень.

— Так, так… Ну-с, а что вы думаете про „Восемнадцатое б'гюме'га Луи Бонапа'гта“?

— Восемнадцатое что?

— Б'гюме'га, батенька, б'гюме'га…

— Опять не понял, простите великодушно.

— Вы, должно быть, дачник?

— Верно.

— Ну что ж, на безлюдье и Фома человек. Желаю зд'гаствовать.

Насвистывая „Марсельезу“ и вихляя толстенькими окороками, Дулин направился к даче.

— Какой же он иностранец, Мавра? — спросил Вепрев.