Хочу быть бедным (сборник)

Госпоже Мартыновой с высоты её германского местожительства смешно. Как могут эти дикие московиты придавать значение таким мелочам? У меня, говорит, гораздо интереснее статьи есть. Вот про диалог французского буддиста с немецким профессором, например. Вам не надо про диалог с профессором? А то я, знаете, привыкла, чтоб гонорар платили. Ну да что возьмёшь с облезлых родных осин… Устроили «бурю в стакане русской литературной воды», нелепые. Про профессора-то берёте, нет?

Не берут. И г-жа Мартынова предпринимает повторное издание своей не самой интересной статьи. Исправленное и дополненное, в авторском переводе, с картинкой. Хорошее. (Поди и гонорар на сей раз удалось сторговать, нет?)

Краткое содержание: в России много хорошей литературы. Во-первых, петербургское открытие Фигль-Мигль, во-вторых… ладно, не важно. Однако наряду с этой замечательной литературой малых форм, «интересующейся языком, новыми образами и неожиданными идеями», существует в России, к сожалению, и плохая, не интересующаяся. К тому ж ещё и форм крупных. Во-первых, Захар Прилепин, во-вторых, Сергей Шаргунов.

Прилепин, например, пишет: «Я гладил Дашу, стоящую выше, ко мне лицом, огромными грудками касаясь моего лица». Ну вылитый Белов-и-Распутин по стилю, не правда ли? И ладно бы только красно-коричневые недобитки этого подлеца сегодня читали. Но когда о нём одобрительно отзывается такой выдающийся писатель, гражданин и умственный деятель, как Виктор Анатольевич Шендерович… это уже…

В чём причина нравственной катастрофы?

В неумолимых законах рынка: с приходом путинской стабильности мелкие издательства, обихаживающие «литературу языка, новых образов и неожиданных идей», оказались вытеснены крупными концернами, ориентирующимися на масскульт. А у отъевшихся на стабильности читателей как раз возникла свободная валентность для серьёзной литературы. Советская же литература как раз и является «массовой литературой с претензией на серьёзность». К тому же не секрет: в концернах позасели вредители, чьи вкусы сформированы при коммунистической тирании; они формируют заказ и в конечном счёте определяют спрос. Вот Виктору Анатольевичу Шендеровичу и приходится (по законам рынка, потому что рынок – это свобода) хотеть читать то, что хотят читать люди, засевшие в концернах. Не удовлетворенья ради, а борьбы за свободу для.

Конец краткого содержания не самой интересной статьи.

Тщательно вспоминаю, под влиянием чего формировались при тоталитаризме мои «вкусы». Тамиздатсямиздат… Мог бы вырасти в приличного человека, ан нет. Юноша, которого тошнило от всего советского вплоть до Юрия Трифонова (тоже ведь «массовая литература с претензией на серьёзность»), ныне рыщет по Интернету в поисках старых советских книжек и чёрно-белых фильмов. Почему?

Дело в том, что советская эстетика отнюдь не родственна «советским мерзостям». Советские мерзости расцвели в искусстве только тогда, когда в жизни их официально «отменили»: квинтэссенция мерзости советской эпохи – это «Маленькая Вера», а не «Коммунист» или «Большая семья». (В советской эстетике был жуткий дефицит мерзостей, вот и приходилось искать их на стороне.)

Вроде бы Андре Жид сказал: «Хорошие чувства делают плохое искусство». Ну так и обратное тоже верно. Чем больше имеешь дела с хорошим искусством, тем сильнее начинает хотеться хороших чувств, а они искусству неинтересны – как счастливые семьи, которые счастливы одинаково.

Вы, кстати, в какой семье бы хотели жить?

Считается, что литературу нельзя путать с обыденностью (типа, «правильно поступила Татьяна Ларина или неправильно»: нет такого слова – Татьяна, надо говорить «образ»). Да только какой дурак это выдумал? Студенту-эстетику нельзя, но искусство-то существует не для студентов.

Так в какой семье вы бы хотели жить?..

Вот люди и хотят жить в советской литературе. В частности, ещё потому, что она, как учит Ольга Мартынова, «примитивна по языку и оперирует упрощёнными картинами мира». Эстетическая усреднённость есть признак классики. Именно классика характеризуется умеренностью, общепонятностью, отсутствием выразительных излишеств и «неожиданных» (любующихся собою) идей. Смелость и неожиданность – подспорье слабого, а побеждает сильный, и никаким грудкам с этим фактом не совладать.

Даже в материальном производстве решающую роль играет уровень мотивации (а не квалификация и патент – потому Тихоокеанская цивилизация и опередила Атлантическую в экономической области). Что же говорить об искусстве? Сила художника – в мотивации. В остром переживании смысла своего пребывания в потоке истории.

Империи рушатся, когда прошлое перестаёт воодушевлять потомков, когда люди начинают жить конъюнктурным и сиюминутным, когда родина перестаёт быть для них объектом религиозного чувства, и они уже не готовы умирать за неё. Как бы ни был Прилепин не в ладах с языком (а у него даже в названиях книг грамматические ошибки – что ещё за «полные водкой»?), он понимает главное: