Хмель

– Прости меня, мать Пречистая Богородица, грешница я, великая грешница, – шептала Даша собственную молитву. – Не от слабости и корысти согрешила я, а от тоски-кручинушки, от которой свет не мил. Не могу, не могу я жить так, Мать Пресвятая Дева непорочная! Спаси и сохрани меня, Матерь Божья. Люблю его!..

Дуня притворилась, будто спит, а сама, глядя сквозь приспущенные веки на Дарьюшку, слушая ее молитву перед иконой Богородицы, не сдержалась и прыснула:

– Ой, уморила, чертушечка!

Дарьюшка испуганно оглянулась:

– Ты… ты что, Дуня?

– Уморила ты меня своей дурацкой молитвой, – покачивается Дуня. – Кому молишься-то? Богородице? Ой, чертушечка! А Богородица эта от кого Исуса родила? Ха-ха-ха-ха. От святого духа? Который по ночам лазил к ней в постель через окно, когда ее муж Иосиф дрых со своими овцами? Ха-ха-ха! А еще гимназию кончила. Не в Богородицу надо верить, а самой себе, в свою хитрость и в силу. Вот что!

Клавдеюшка тоже не спала.

– Ах ты, бессовестная! – Вскочила с постели. – Про Богородицу такие слова говоришь. Я вот сейчас скажу маменьке…

Дуня винтом слетела с постели – да к Клавдеюшке. Схватила сестру за горло да об стену головой, приговаривая:

– Гадина! Гадина! Гадина! Наушница папенькина! Это ты, горбунья, да полюбовница папаши измывались надо мной день и ночь! Чтоб тебе сдохнуть, гадина!

Дарьюшка подбежала разнять сестер:

– С ума сошли! С ума сошли! Маменьку подымете. Как тебе не стыдно, Дуня?!

– Стыдно? – вяжет свое Дуня. – Пусть вот эта гадина сгорит со стыда: меня предала папеньке! Я бы за кузнеца вышла замуж, а она, гадина, продала! Удавлю! Все равно удавлю. Уходи сейчас же. Брысь, горбатая змеища. Если пикнешь маменьке – зарежу. Вот те крест, зарежу!..

Клавдеюшка, плача и сморкаясь, растрепанная, наступая на свою длинную ночную рубаху, спотыкаясь, убралась из горенки.

– Стыдно, стыдно, Дуня! На Клавдеюшку руку поднимать – рука отсохнет. Она – Господняя овечка.

– Ха-ха-ха! – покачивается Дуня. – Не Господняя, а чертова кочерга.

– Ну за что ты ее так? За что?

– Через эту горбунью меня пропили за Урвана. Через нее и через полюбовницу папаши! У-у, ненавижу их всех! Огнем бы сжечь в этом окаянном доме!

– Боже мой! – попятилась Дарьюшка.

– Тебе-то что! Ты не изведала папашиных пудовых кулаков. Не дай Бог, если изведаешь. Тогда вспомянешь меня. Хоть бы мне умереть от такой окаянной жизни! Бежать бы, а куда? Нету у меня ни паспорта, ни денег, ни дела в руках. Если бы хоть выучиться на фельдшерицу или на учительницу. Так нет же – век меня стращали и век меня унижали по милости папеньки! За что? За что такое наказание? Помнишь, как на меня налетел рыжий конь? Совсем была маленькая, а как сейчас вижу коня рыжего. Страшный, страшный конь!.. Как что, меня пугали конем рыжим…

Дарьюшка помнит про коня рыжего. Маменька сказывала…

– Ты ведь не знаешь, как я полюбила кузнеца Мамонта… Ох, как я хотела бежать с ним из этой проклятой глухомани…

– Какого… кузнеца? – дрогнула Дарьюшка.

– В кузнице у Трифона робит. Такой высоченный, как колокольня. Знаешь, как все было… скажу тебе… если бы не горбунья…

Это ведь она, тихая Клавдеюшка, наушничала папаше, когда Дуня, провалив экзамены в Каратузскую гимназию, вернулась в отчий дом и тут встретила у деда в мастерской ссыльного поселенца Мамонта Головню. Бравый, чубатый кузнец пленил сердце Дуни, и она, будучи не робкой, липла к нему своими черными жадными глазами; просила, чтоб он научил ее слесарить, паять и приваривать, ковать раскаленное железо; глазела, как Мамонт работал в кузнице Трифона. «Ах, ах!» – бил кувалдой молотобоец. И Дуня потом шепталась с Клавдеюшкой, доверяя ей сокровенные тайны, а Клавдеюшка взяла да и выдала папаше, а тот – скорый на крутые решения – выгнал Головню из мастерской. Тогда Дуня тайком наведывалась в кузницу, где потом работал ее возлюбленный. Бывало, Мамонт возьмет молот-пудовик да как начнет оттягивать железо – огненный дождь сыплется, и этот дождь обжигал Дуню; она воображала, как влюбится в нее кузнец и они будут век жить свободными, ковать железо, паять и лудить самовары, и это будет такая интересная жизнь – помирать не надо; а он все кует, кует, а Дуня смотрит, смотрит и вспоминает песенку:

Во кузнице – молодые кузнецы,
Они, они куют,
Они, они куют.
Они куют-приговаривают,
К себе Дуню принаваривают…