Херувим

После еды Володе захотелось курить, но при Наташе, в закупоренном салоне, он не мог. А на улице, под ливнем, это было невозможно. Он знал, что стоять им придется долго. Он не сумеет поменять дырявую покрышку, потому что нет домкрата. Придется ждать, когда мимо проедет какая-нибудь машина. Но это произойдет не раньше, чем кончится ливень и подсохнет шоссе. Нормальный шофер без крайней нужды по мокрому серпантину не поедет, переждет. Стоять пришлось, даже если бы не полетела покрышка. Другое дело, что потом, когда дождь кончится, может пройти и час, и два, пока появится кто-нибудь на дороге.

– Ты такой мокрый, что даже на меня натекло, – с нервной усмешкой сообщила Наташа, – я почему-то сижу в луже. Ой, мамочки!

– Докторская-то колбаска хороша, – пропела сзади Пантелеевна, – смотри-ка, тут еще охотничьи сосиски есть, целая коробка. Это, что ли, из офицерского заказа? У нас в продмаге такой радости отродясь не бывало.

– Володя! – отчаянно крикнула Наташа. – Очень больно, не могу больше терпеть! Поехали скорей!

– Что, Наташа, где больно? – Володя от неожиданности уронил на пол кусок газеты с яичной скорлупой и резко развернулся.

– Везде… Спина, живот, все болит у меня, будто пополам режут, – простонала Наташа.

– Эй, ты чего, девка, ты это погоди, нельзя! – испуганно запричитала Пантелеевна. – Рано тебе, еще недели две, а то и больше.

В ответ Наташа страшно вскрикнула, потом задышала тяжело, часто и наконец произнесла чужим, сдавленным голосом:

– Подо мной все мокро. Это не от дождя. Я знаю. Это воды отошли.

– Какие воды, Наташа? – шепотом спросил Володя. Он вдруг заметил, как за несколько минут ее лицо осунулось, заострилось, и ему показалось, что она бредит.

– Какие-какие, – подала голос фельдшерица, – околоплодные, вот какие. Черт бы побрал вас обоих, и зачем только я с вами связалась? Давай уж, ехай, может, успеем? Первые роды все-таки, часов пять у нас есть.

– Не могу я ехать! – крикнул Володя. – Домкрата у меня нет, поняла?!

– Ой, твою ма-ать! Ну и чего теперь?

Дождь все хлестал, барабанил по крыше, брезент просел. Одинокий военный «газик» под черным небом, посреди огромных диких, пронизанных ливнем Саян казался крошечным и легким, как детская игрушка. Порывы ветра трясли его, надували мокрый брезент. С одной стороны была пропасть, с другой подножие горы, и на многие километры ни души вокруг. Пантелеевна, матерясь, вылезла из машины. Володя на руках перенес Наташу на заднее сиденье, кое-как они вдвоем ее уложили, и Володя почувствовал, что изо рта фельдшерицы крепко разит перегаром.

– Ну говори, что делать? – крикнул он ей в самое ухо.

– Не ори! – огрызнулась Пантелеевна. – Спирт или водка есть у тебя? Для дезинфекции надо!

– Была водка, да ты ее всю вылакала, старая алкоголичка! – тихо и зло прохрипел Володя.

– Кто, я алкоголичка? Я?! Да еще старая?! Ну спасибо, век тебе этих слов не забуду! – Пантелеевна покраснела до слез. – Ну хлебнула немного, чтоб не простудиться, там и было-то всего в поллитровке на пару глотков.

– Там была полная бутылка! – рявкнул в ответ Володя.

– А тебе жалко, да?

– Дура, что делать, говори? Ты фельдшер! Хоть и пьяная в дым, но все-таки фельдшер. Соображай, пожалуйста, Пантелеевна, миленькая, очень тебя прошу, помоги!

От Наташиных криков у Володи все сжималось и болело внутри, ему хотелось зажать уши и убежать.

– На дне сумки одеколон «Красный мак», – успела произнести Наташа и опять зашлась жалобным звериным стоном.

Она знала, что рожать больно, и все равно ждала этого события как праздника. Восемь месяцев беременности, таинственный, уютный кусок жизни, когда особенно крепок и сладок сон, совсем другой вкус у еды, у воздуха, и все запахи вокруг становятся гуще, а краски ярче, эти восемь месяцев счастливого ожидания никак не могли закончиться такой чудовищной болью. Она уже не слышала грохота ливня и воя ветра, боль захватила ее целиком, и ничего другого не осталось.

– Что теперь? – донесся до нее испуганный голос Володи, когда отпустила очередная схватка.

– Ничего. Теперь только ждать, – ответила ему Пантелеевна, – или вот, возьми пока, посмотри там, какие есть чистые тряпки. Она говорила, там халат, бельишко. Наталья! Ты давай не кричи так, воздух у ребенка отнимаешь. Дыши, как собака на жаре, неглубоко и часто. Отдыхай, когда схватка отпускает. Расслабляйся.

– Володя… там сумка клеенчатая синяя, в ней одеяльце, пеленки, чепчик… – невнятно простонала Наташа.

– Чепчик! – рявкнула Пантелеевна. – Ты лучше подумай, чем пуповину перевязывать…

Но Наташа уже ни о чем не могла думать. Было так больно, что сыпались искры из глаз.

Неизвестно, сколько прошло времени. Ливень кончился, выглянуло солнце. Так и не проехала мимо ни одна машина. Наташа то слышала Пантелеевну и Володю, то не слышала, оглушенная очередным приливом боли. Когда она ясно поняла, что сейчас совсем умрет, ей прямо в мозг врезался очередной приказ фельдшерицы. Сначала нельзя было тужиться. Потом, наоборот, надо изо всех сил.

Боль стихла. До нее доносился слабый, жалобный монотонный писк.