Харами

В палатке было тепло, сухо, и ощущалась та приподнятая и слегка нервная атмосфера, которая обычно предшествует наступлению серьезного события. Возникла какая-то невидимая близость между присутствующими, как результат ощущения того, что, возможно, это те последние люди, которых ты видишь в этой жизни. Так бывает не всегда. Но бывает, и так случилось и в этот раз. А после первых двух артиллерийских колпачков атмосфера стала просто задушевной.

Сэм обнимался с прапорщиком Гусебовым, Рома Инин впал в блаженную расслабуху, Логвиненко чему-то улыбался про себя печальной улыбкой, мы с Витей просто балдели. Я точно знал, что мы с ним завтра никуда не идем, но это меня печалило. Я ощущал в себе готовность к подвигу, некую жертвенность… Да, не зря перед атакой раньше выдавали наркомовские, ох не зря. Наши деды были не глупее нас — кто бы сейчас не пытался доказать обратное.

Вот Сэм и Гусебов должны были завтра выступить. Поленый — со своими двумя пушками, а Гусебов… А черт его знает, с чем и с кем должен был выступить завтра Гусебов. После третьего колпачка мне это было без разницы. Если бы вот вошел Лебедев и сказал бы: «Яковенко и Рац, завтра поведете своих минометчиков на Макажой вместо Гусебова!» я бы только обрадовался.

Как-то в алкогольном дурмане не слишком мне лезли в голову умные мысли. А собственно, сколько пехоты должно брать этот поселок? А сколько там чехов? И вообще, какой план у отцов — командиров?

Частичный ответ на все это дал окончательно осоловевший прапорщик, который стал кричать, что этот поход — верная смерть, что он еще так молод, чтобы умирать, и прочее — уже, правда, лишенное осмысленного выражения. Сэм стал утешать его, говоря, что жизнь все равно одна, что прожить ее надо так… И все такое… И уже минут через пять Гусебов ревел песню про танкистов, и клялся умереть за Сталина, которого в глаза не видел, и который уже сам лет сорок назад как умер…

Короче, к бою мы готовились «основательно». Вася под шумок спрятал одну бутылку на утро. Еще одну, как я точно знал, Поленый убрал подальше сам, чтобы выпить непосредственно перед началом баталии.

Допивать до конца я не стал. Вышел на воздух, подошел к обрыву и присел на краешек. Вечернее солнце мягко освещало окружающий мир. Ветер казался теплым. Огромное пространство, расстилавшееся подо мной, перехватывало дыхание. Под влиянием винных паров мне хотелось плакать от этой красоты и непонятной грусти. Как знать, может быть, спустя много лет, эти воспоминания будут греть мне душу, сниться по ночам, сжимать сердце, как ушедшая молодость?

Неподалеку наши бойцы, под чутким руководством сержантов чистили автоматы. Я с трудом сконцентрировал на них взгляд, и вспомнил, что это же я сам утром передал им пенал с принадлежностями для чистки.

Мелькнула мысль: «Надо не забыть забрать его, а то уйдет в неизвестном направлении — концов не найдешь».

Я почувствовал, что хочу спать. Глаза просто закрывались помимо моей воли. Идти обратно в палатку к Сэму совершенно не хотелось. Идти в свою палатку, не слишком приятно пропахшую каким-то непонятным земляным запахом? Особого энтузиазма это не вызывало, но валяться на открытом воздухе в пьяном виде было совершенно невозможно. Это было не в моих принципах. Я же не алкаш, и не бомж какой-нибудь!

Пришлось подниматься и ковылять в палатку к себе. По дороге все же напомнил Крикунову, что за пенал он отвечает лично своей головой.

На этот раз Вася разбудил меня как положено — в три часа ночи. Я встал, потянулся: голова была ясной, ничего не болело — даже удивительно — и пошел на позиции. Выходя из палатки, услышал, как Рац рухнул на мое нагретое место. Как он, бедняга, выстоял-то столько в нетрезвом состоянии. А вообще… Может, он и не стоял?

На боевом посту находилась «святая троица» — Папен, Пимон и Рамир.

— Как самочувствие? — заботливо спросил Рамир.

Я прищурился: нешто издевается? Хотя не похоже. Уже язык повернулся, чтобы отрезать: «Сам не сдохни!», но я передумал. Зачем оскорблять Рамира таким ответом? Ведь он же не только солдат, но и человек, в конце концов! Я молча улыбнулся и просто кивнул головой.

Через полчаса тихого ступора что-то мне стало казаться подозрительным. Что-то было не то. Чего-то не хватало. О! Понял! Не было движений сбора. Ведь если сегодня выступать, должны уже начаться шарахания. Но тишина. Никто нигде. В чем же дело?

Я спросил бойцов, не слышно ли чего о походе? Они пожали плечами, не знаем, мол. Я решил просто ждать. Расслабиться и получать удовольствие. И правильно. Потому что ко мне из предрассветных сумерек нетвердой походкой направлялся пан Косач.

Он топал в разгрузке, с подсумком и лентами для гранат к подствольнику. Все ясно. Политрук собирался обстреливать местность. Что за удовольствие создавать грохот и мешать спать приличным людям? Ну, я понимаю, если бы он стрелял по мишеням, тренировался, набивал руку и оттачивал зоркость. Но ведь палит Косач в белый свет как в копеечку. Да в порядке ли у него с головой?