Ханский ярлык

Он резко рванул дверь, шагнул через порог. В колеблющемся свете лучины увидел за столом двух дюжих мужиков, уже изрядно упившихся. На столе стояла корчага, глиняные кружки, россыпь вяленой рыбы. Питухи[179] дружно обернулись на вошедшего.

   — Кто из вас Зерн? — спросил Степан.

   — Ну, я, — промямлил один мужик. — А что?

   — Куда ты дел княжича Бориса Даниловича?

   — Перевёз на тот берег... ик, — икнул мужик. — Как велено было.

   — Кем велено было?

   — Ну этим... как его... А чёрт его знает, как его звали. Слушай, садись лепш с нами, выпьем по чарке. А?

   — Ты, дурья голова, — шагнул Степан к Зерну и ухватил его за лохмы, — ты кому отдал княжича? А?

   — Ты глянь, Ляксандр, — обратился Зерн к собутыльнику. — Они княжича туды-сюды таскают, а я, выходит, отдал.

   — Ты чё пристал к человеку? — поднялся от стола Александр. — Не вишь, мы отдыхаем.

Почувствовав поддержку товарища, Зерн ударил по руке Степана, освобождая свои волосы.

   — Ты не видишь, люди отдыхают? К ему по-людски... а он вишь...

Но Степан, свирепея, схватил его за плечо.

   — Я тебя спрашиваю: куда ты дел княжича?

   — Ляксандр, — со слезой обратился Зерн к собутыльнику. — Ведь обижаеть.

   — Мы ему счас обидим, мы ему обидим.

В следующее мгновение Степан почувствовал, как крепкие руки обхватили его. Он попытался освободится от них, вывернуться, но плечом зацепил лучину, выбил её из держака, и она упала вниз, зашипев в воде стоявшей на полу посудины. В избушке стало темно. На Степана навалились двое, завернули ему руки за спину.

   — Чё будем с им деить-то?

   — Утопим, — отвечал Александр. — Дай верёвку, связать...

   — Где я те возьму в тьме-то.

«А ведь утопят, черти драные», — подумал Степан и попытался вырваться. Но у пьяниц сила оказалась тоже немерена. Удержали.

   — Ты гля, вырывается.

   — Трахни его чем по башке.

   — Чем?

   — А хоша кружкой.

От удара обливной кружкой Степан потерял сознание. Очнулся в воде и тут же поймал ногами дно. Слава Богу, было по грудь. Медленно побрёл к берегу, боясь снова потерять сознание. Голова кружилась. Выбравшись, упал на мокрый, излизанный водой песок. Долго лежал, не имея сил и желания подняться. Голова гудела, и в гул этот вплеталось: «Эх, разлилась Волга широко-о-о».

Потом всё стихло, только бормотала рядом текучая вода. Степана начал трясти озноб. «Надо подыматься, иначе околею здесь».

Где-то далеко за полночь добрался до подворья мокрый, дрожащий. Приворотный дед едва признал его.

   — Где ж ты был, сынок?

Он только зубами почакал, ничего не сказав, поплёлся в амбар, где располагались его гриди. Там стоял густой храп. Обидно стало Степану: «Сволочи, проспали княжича и меня бы тоже. Даже не хватились, гады».

Ощупью найдя чьё-то корзно, он разделся, сняв всё мокрое, и, закутавшись в корзно, втиснулся между двумя товарищами, чтобы хоть от них немного согреться. Сон долго не приходил, болела голова, терзали тревожные мысли: «Что ж будет-то? Ведь за княжича нам всем головы оторвут».

Лишь под утро удалось забыться несчастному десятскому.

Проснулся Степан уже днём, разбуженный одним из гридей:

   — Степ, исть будешь? — В руках его была чашка с похлёбкой и кусок хлеба.

Десятский всё вспомнил, сел и, щурясь от света, бившего в открытую дверь, заорал:

   — Какой «исть»! Какой «исть»! Надо княжича искать, дурьи головы.

   — Так ты не нашёл его?

Узнав о приключениях своего начальника, гриди наконец-то встревожились: что делать?

   — Надо вече сзывать, — предложил один.

   — Вече! — вскочил Степан. — Точно! Вече.

Десятского одели в сухое, у кого что нашлось.

   — Идём все на площадь, — командовал он, опоясываясь мечом. — Все с оружием.

Вечевой колокол ударил во внеурочное время — был праздник. Но народ бежал на площадь.

   — Кто позволил? — загудел было тысяцкий, но, узнав причину, согласился: — Для этого надо.

И когда площадь заполнилась, тысяцкий поднялся на степень вместе со Степаном Остей. Остальные гриди остались кучкой внизу у степени.

   — Господа костромичи, — зычно начал тысяцкий, — в нашем городе случилась большая беда...

Площадь, пред тем беззаботно гомонившая, мгновенно стихла.

   — Вчера неизвестными, возможно разбойниками, был похищен со двора Жеребца наш почётный гость княжич Борис Данилович.

   — А что ж Жеребец-то? — крикнул кто-то из толпы.

Но тысяцкий даже не оглянулся туда, продолжал так же зычно:

   — ...Последними его видели перевозчики Зерн и Александр. Я послал за ними, они скоро будут здесь.

Новость для города была ошеломляющей, неслыханной: украли князя. Ну княжича, не всё ли равно.

   — А что ж его гриди? Они-то где были? — кричали из толпы.

Тысяцкий кивнул Степану: отвечай, мол.

   — Мы... — крикнул было десятский, но, почувствовав, как боль пронзила голову, сразу понизил тон: — Мы были на дворе Давыда Давыдовича.

   — Не слышно! Громче! — потребовали из задних рядов.

   — Не могу, — оглянулся Степан на тысяцкого. — Голова...

И тот крикнул зычно:

   — Гриди дневали тогда у Давыда Давыдовича.

   — Что ж они, суки-и-и, — возмущённо кричал кто-то, — оставили его... Телохранители хреновы!

Толпа волновалась, допытываясь: когда? где? кто? Степан измученно отвечал едва не шёпотом, тысяцкий зычно передавал его ответы толпе.