Ханский ярлык

Они втащили кодовбу в амбарчик, расчистили ей в углу место, установили. Вышли и опять вместе стали распрягать Буланку. Настасья от радости забыла и про стряпню, подхватила хомут с дугой, унесла в сарай, повесила на вешало.

Когда, управившись во дворе, они подошли к избе и открыли дверь, навстречу им полыхнуло пламя, охватившее всю переднюю половину.

— Дети-и-и! — крикнула истошно Настасья и кинулась на огонь, через пекло к двери, ведшей в другую половину избы.

Среди ночи наместника разбудил слуга:

— Федор Акинфович, Федор Акинфович, беда! Вставай.

— А? Что? — подхватился Федор.

— Беда. Новгород горит.

Федор одевался в темноте, на ощупь искал сапоги, натягивал их. Спрашивал:

— Какая сторона?

— Кажись, Софийская. Отсюда не угадаешь.

— Вели седлать коней.

— Уже седлают.

Хотел наместник скомандовать всем ехать в Новгород помочь тушить, но дворский отсоветовал:

— Федор Акинфович, нельзя Городище обезлюживать. В Новгороде людей своих хватит. А ну у нас что стрясется...

«Он прав»,— подумал Федор и поскакал в сопровождении двух слуг в сторону полыхающего города.

Навстречу им несся тревожный гул колоколов, разрасталось впереди зарево, охватывая, казалось, полнеба.

На подъезде к городу стало ясно, что действительно горит Софийская сторона. На фоне зловещего зарева высились тени глав храма Святой Софии. Скакавший обочь слуга крикнул:

— Неревский конец горит.

— Вижу,— отвечал наместник, и сердце его захолонуло от страшной мысли: «Кабы до Софии не добрался огонь».

При въезде в город слуга крикнул:

— Скачем по Славной улке, так ближе.

Они скакали по улице, по которой уже бежали люди в сторону Великого моста. Миновали Никольский собор, оставив его слева, справа храм Параскевы и вымчались на Великий мост. На мосту, перегоняя друг друга, гремя ведрами, бежали люди. Кричали бестолково, тревожно:

— Откель началось?

— С Холопьей улицы.

— Так и Козмодемьянская вон пластает.

— Это уже перекинулось.

— Надо нашу заступницу отстоять.

На Софийской стороне у берега муравьиной кучей копошились люди, кто с ведрами, кто с баграми. Над толпой — крик, рыдания, видимо, сюда, к реке, сбегались и погорельцы. Кое-как отыскал Федор посадника:

— Михаил Климович, как случилось-то?

— Кто знает. Началось с Холопьей. Все ж спали. Сейчас вон две церкви уже занялись.

— Надо заливать водой крыши, не пускать пламя на Софию.

— Да я уж послал туда тысяцкого. Хорошо хоть, ветра нет.

— К утру подымется.

— До Святой Софии все равно не допустим. Но улицы четыре-пять заметет красный петух.

Но посадник недооценивал «красного петуха», к утру он смел около десятка улиц и пять церквей, уничтожив не только строения, но и немало людей и скота. Но к Святой Софии — новгородской заступнице — его не допустили. Защищая подступы к ней, погибли в огне девять человек из наиболее рьяных тушителей.

Пожар продолжался и днем, но уже не с той силой. Удалось не допустить огонь до Людиного конца. Если б он проскочил туда, то бы и Софию не удалось отстоять.

Оставив коня слуге, наместник пешком пробирался по берегу между несчетной толпой погорельцев, лишившихся всего: крова, имущества, живности, а то и родных и близких. Слезы, рыдания, вопли неслись отовсюду. Тут же бродили коровы, овцы, спасшиеся от огня.

У моста какой-то мужик рвал на себе волосы, бился головой о стояк быка, кричал истошно одно и то же:

— Это я... Это я... Это я... Это я...

— Кто это? Что с ним? — спросил Федор кого-то.

— Олекса с Холопьей улицы. Кажись, помешался. У него жена с тремя детьми сгорела.

— От этого тронешься,— вздохнул кто-то.— Бедный Олекса.

Новгород, едва пережив голод, впадал в новую печаль, не менее страшную и неизбежную. Но и тут находилось утешение:

— Слава Богу, хоть на Торговую сторону не перекинулось.

А если б перекинулось? И тогда б сыскался славянин-утешитель: «Слава Богу, до Городища не дошло».

В любой беде можно отыскать утешение, ежели хорошо покопаться в несчастьях. На это у славянина всегда достанет ума и нахальства: «Слава Богу, хоть я уцелел».

11. ХАН УЗБЕК

На земле никто не вечен. Как бы велик и величествен человек ни был, приспеет и его время умирать. И уж никакое богатство, никакой лечец не сможет продлить ни на мгновение жизнь, пусть самую драгоценную и всеми любимую. Может, оттого и живет человечество, что смерть никому не дает задерживаться на лике земли более отведенного срока: «Дай другим родиться и пожить».

В 1313 году приспел час и Тохты, великого хана, процарствовавшего двадцать два года, заканчивать свой земной путь. Хитрый был Тохта, понимая, что передача трона малолетнему сыну обязательно приведет к смуте, а там и к гибели наследника, он назначил своим преемником молодого племянника Узбека.

Хотел взять с него слово не трогать малолетнего сынишку, но раздумал. По себе знал цену такому слову, сам своего благодетеля Ногая убил в свое время, нарушив все клятвы, ему данные. А брать слово с преемника, значит, невольно указывать ему на грядущую опасность со стороны ханича. И он, племянничек, обязательно постарается избавить себя от грядущих забот. Нет, нет, нет. Пусть растет сынишка и не оглядывается.