Ханский ярлык

И не поленился, тут же отыскал Ивана Дмитриевича, завёл в одну из светёлок. Иван не отпускал из рук платка, поминутно отирая им слёзы, сморкаясь в него. Даниле до сердечной боли стало жаль племянника.

   — Ванюша, милый, — полуобнял его ласково. — Что делать? Бог призвал его. Отмучился брат, Царствие ему Небесное. Ты меня можешь сейчас выслушать, Ваня?

   — О чём, дядя?

   — О деле, Ванюша, о деле.

   — Я слушаю, — вздохнул Иван.

   — Ты бы не хотел из Костромы обратно сюда, в Переяславль?

   — А можно? — сразу посерьёзнел молодой князь.

   — Я бы похлопотал перед Андреем, если бы ты согласился.

   — Бог мой, дядя Данила, и ты ещё спрашиваешь. Да я б сюда на крыльях бы... Да я б тебе за это век благодарен был бы. Тут отец лежит, тут бы и я... Это ж моя родина, дедина наша.

   — Вот и я также Андрею говорил.

   — Ты уж говорил с ним? И как он?

   — Ну как он? Пока никак. Он меня сразу осадил, мол, надо самого Ивана спросить. В Костроме, мол, Волга, там, мол, лучше.

   — A-а, что мне та Волга. А в Переяславле Клещин-озеро, в котором я сызмальства купался.

   — Всё, Ваня. Я поговорю с дядей Андреем.

   — Может, и мне ещё?

   — Нет-нет, Ваня, ты не мешайся. У него спеси через край, попадёт шлея под хвост, заломит оглобли.

   — С чего уж?

   — Ну как с чего? Ты молодой и вдруг явишь неудовольствие перед Костромой, которую, он считает, дал тебе от щедрот своих. Ты не лезь. Я сам.

   — Ой, дядя Данила, если выпросите, да я вас...

   — Ладно, ладно. Не спугнуть бы. Мне и самому тошно от мысли, что в нашем родном городе какой-то Фёдор из Смоленска сидит.

   — Он же из Ярославля.

   — Ярославль ему через жену в наследство достался. А теперь ещё и наш Переяславль прикарманил. Дудки. Расшибусь, а ворочу к нам город. Тебе, Ванюша. Он твой.

   — Ой, дядя Данила... ты мне заместо отца будешь.

Тризна — поминки — шла своим чередом. Пили, ели, поминали покойного. И никто ни единого худого слова не сказал о князе Дмитрии Александровиче, вспоминали только хорошее, что он и церкви-то строил, вдовиц и нищих не обижал, и в голодные годы кормил голодающих. Даже великий князь Андрей Александрович на второй день тризны в изрядном подпитии, подняв чарку за упокой души брата, стал вспоминать, как в далёком детстве брат носил его на руках и даже катал на закукорках. Ну не брат, а прямо святой человек был покойный.

Московский князь Данила, тоже в изрядном подпитии, поднялся с чаркой и произнёс речь короткую, но, для кого надо, очень понятную:

   — Дорогой брат князь Дмитрий Александрович, ты ныне счастлив, упокоился в нашем родном Переяславле. Спи спокойно, брат, никто не порушит твой покой на дедине нашей.

Смысл сказанного дошёл не только до хмельных голов Андрея и Ивана, для которых и предназначался, но понял его и Фёдор Ростиславич. Отыскав после хмельного застолья князя Данилу, он допытывался:

   — Ты что хотел сказать в своём слове?

   — Что хотел, то и сказал, — отвечал смело Данила.

   — Нет, нет, ты на что намекал, Данила Александрович?

   — Да ни на чё я не намекал.

   — Но как же, ты сказал: «наш родной Переяславль».

   — Ну и что? Он действительно наш родной город, здесь отец родился, да и все мы. У тебя ж родной город Смоленск, я же не говорю, что он тебе чужой.

   — Опять намекаешь. Да? Ну и ехида ты, Данила. Ныне Переяславль мой, — стукнул себя в грудь Фёдор. — Законно мой. И я не позволю никаких намёков.

«Погоди, дружок, — подумал Данила, — скоро намёки кончатся».

Помимо этого была у Данилы Александровича ещё одна забота, хотя и невеликая, но для кого-то вельми важная. Отыскав среди гостей князя тверского, он взял его под руку как старого друга.

   — Миша, а ты не забыл, о чём мы под Дмитровой сговаривались?

   — О чём? — спросил Михаил и покраснел, с чего было ясно — не забыл.

   — Так здесь же Анница — невеста твоя, о которой я тогда её отцу словцо закидывал. Идём к князю Дмитрию Борисовичу и переговорим.

   — Удобно ли на тризне-то, Данила Александрович?

   — Миша, я старше тебя, я знаю, что удобно, что неудобно. Идём.

Князь Данила, как всегда, был полушутлив, полусерьёзен:

   — Дмитрий Борисович, ты не забыл, на чём мы мир под Дмитровой взяли? А?

   — Да как забыть такое, — улыбнулся ростовский князь, невольно задерживая взгляд на ладной, крепкой фигуре тверского князя. Именно увидев его с Данилой, он и вспомнил, «на чём мир взяли».

   — А теперь, князь, кажи нам товар, — продолжал шутить Данила Александрович. — Я, вишь, купца привёл.

Дмитрий Борисович кликнул кого-то из слуг, приказал:

   — Позови ко мне княжну.

Княжна Анна почти вбежала в светлицу, раскрасневшаяся, счастливая:

   — Ты звал, батюшка?

   — Да, Анница.

Не рискнул князь Дмитрий оглоушить дочь сообщением: вот, мол, твой суженый. Не рискнул. Не захотел вводить в смущение любимое чадо на людях. Пусть жених взглянет, экая она красавица. В лазоревом летнике из червчатой камки[145], ожерелье из жемчуга и кике[146], с челом, разукрашенным золотом и жемчугом. Стройная, тонкая, глаз не оторвать.

   — Доча, я что хотел попросить у тебя...

   — Что, батюшка?

   — Вот забыл, понимаешь, выпало... память дырявая стала, — не нашёлся сразу, что придумать, князь.

   — Вспомнишь, позовёшь, батюшка. — И убежала.