Кьеркегор

По мнению Кьеркегора, религиозное следует рассматривать как диалектический синтез эстетического и этического. Оно объединяет внутреннюю и внешнюю жизнь, определенность и неопределенность (прыжок веры уходит за пределы всех определенностей.)

Кьеркегор иллюстрирует религиозную стадию библейской историей об Аврааме и Исааке. Чтобы испытать силу веры Авраама, Господь повелевает ему принести в жертву своего сына Исаака. С этической точки зрения такой поступок можно рассматривать только как зло, но истинная вера (необходимое условие религиозной стадии) включает божественный умысел, отменяющий все этические требования.

Авраам готовится исполнить Божье требование, невзирая на имеющиеся, возможно, колебания. Его жизнь проходит на религиозном уровне, который выше этического, так как заключает в себе веру в божественное, из которого и проистекает этическое.

Многие справедливо усмотрят в таком отношении опасное безумие. Именно так на протяжении веков вели себя религиозные фанатики. Фюреры и тираны склоняли к подчинению, используя сходные методы психологического диктата. Ключ к решению проблемы – психология. Единственный аргумент в защиту Кьеркегора тот, что речь идет не о публичном акте, а о диалоге души. Достаточно представить Авраама и Исаака как различные элементы одной личности, и все становится не только понятным, но и вполне приемлемым. Жертва необходима, если мы на самом деле хотим достичь чего-то. Обычно эта жертва иррациональна и может вступать в противоречие с нашими представлениями о добре и зле. Субъективно мы часто открываем жизненную цель через иррациональный прыжок веры, который имеет мало или вообще ничего общего с этическим. Кьеркегор относит это к религиозной стадии. Но точно так же, «верой в себя», любой человек, от художника до будущего премьер-министра или комика, придает цель своей жизни. Как говорит Кьеркегор, «жизнь поэта начинается с конфликта со всем бытием».

Кьеркегор подробно останавливается на истории об Аврааме и Исааке, и причины этого вполне понятны. Здесь снова слышится громкое эхо разрыва с Региной. С этической точки зрения тот поступок мог выглядеть «злом», но Кьеркегор считал его необходимым для того, чтобы вести религиозную жизнь. Звучит здесь и другое эхо, темное эхо его отношений с отцом. В последний момент Господь остановил руку Авраама, так что Исаак не был принесен в жертву. Давящее доминирование отца едва не довело Кьеркегора до духовного угасания; но отец умер, чтобы сын смог «стать чем-то».

К тридцати годам Кьеркегор почти полностью посвятил свою жизнь литературе. Он больше не виделся со старыми университетскими друзьями и жил в полном одиночестве. Из дома выходил только ради долгих прогулок по улицам Копенгагена, где привлекал внимание эксцентричным видом. Худой, сутулый, в цилиндре и узких брюках, одна штанина которых была неизменно короче другой. Всегда казавшийся старше своих лет, он выглядел сейчас человеком среднего возраста. Иногда он останавливался и разговаривал с маленькими детьми, дарил какие-то мелочи, а они с настороженной радостью смотрели на странного, то ли молодого, то ли пожилого мужчину, отличавшегося от других взрослых непосредственным юмором.

По выходным Кьеркегор брал карету и ехал в парк или за город. Он никогда не забывал о своем статусе сына одного из богатейших купцов города. Но семья Ольсен сочла возмутительным его поведение в отношении Регины, и, как следствие, в приличном обществе Кьеркегора не принимали.

По воскресеньям он посещал церковь, где среди других прихожан часто замечал Регину. И она тоже замечала его. Они не разговаривали, но не теряли друг друга из виду. Хотя он глубоко оскорбил ее (ранив себя еще глубже), между ними сохранялась скрытая для других связь. При всем глубоком проникновении в психологию личности и честном видении себя, Кьеркегор, что любопытно, не избавился от иллюзий и не переставал надеяться, что однажды, когда-нибудь, они с Региной воссоединятся через некие духовные узы. Понимая, что это невозможно, он не мог отречься от желания невозможного. Кьеркегор постоянно анализировал их отношения, что тоже способствовало углублению его самопознания. Он слишком хорошо знал, на какие бесконечные уловки способен разум в играх с самим собой. То, что началось как личное фиаско, драма неадекватности, открыло ему универсальную неадекватность человеческой натуры. Сама по себе субъективность была невозможна, но ее требовалось пережить.

Он продолжал писать. В течение следующих двух лет (1844–1846) Кьеркегор издал полдюжины книг под разными псевдонимами – Йоханнес Климакус (что можно перевести на русский как «Иван Карабкающийся»), Вигилиус Хауфниенсис («Смотритель навозной кучи»), Хилариус Переплетчик (увы, ничего веселого) и Фратер Тацитернус («Отец молчаливый» – довольно странный выбор псевдонима для плодовитого автора). К тому времени, как он и надеялся, литературный Копенгаген уже начал понимать, кто на самом деле этот молчаливый весельчак, карабкающийся вверх по навозной куче.