Кентавр

Он рассмеялся в тишине, последовавшей за его словами, но Шталь никак не прореагировал на них, будто вовсе не слышал. Ирландец же понимал, что если и существовала некая опасность, то исключительно в нерешительности и половинчатости, ему же самому подобная слабость совершенно не была присуща. Взгляд его был целостен и смел, тело полно света, он не знал сомнений. Для него возврат к Природе означал совсем не отрицание человеческой жизни и не обесценивание человеческих интересов, но лишь кардинальную их переоценку.

– И вот однажды ночью, когда я наблюдал над ним, спящим в небольшой комнатке, – продолжал немец как ни в чем не бывало, будто и не прерывался, – я впервые точно заметил то чрезвычайное увеличение в размерах, о котором уже упоминал, и понял, что оно означало. Ибо возникающая масса принимала совсем иные очертания. Причем видел я это не глазами. Я видел то, кем он себя ощущал. Личность этого существа, его суть, воздействовала на меня напрямую. Вначале на эмоции, потом на чувства, понимаете? Это было вполне распланированное нападение. И я наконец осознал, что шло воздействие на мой мозг, доказательством чему послужил тот факт, что стоило сделать над собой усилие, как я вновь стал видеть его нормально. В ту же секунду, когда я отказался видеть другую форму, она куда-то отступила и исчезла.

О’Мэлли отметил еще одну точно рассчитанную паузу. Но и на этот раз он хранил спокойствие и просто ждал продолжения.

– Причем зрение было не единственным чувственным каналом, подвергшимся воздействию, – заговорил вновь Шталь, – обоняние и слух также подтверждали перемены. Лишь осязание не включалось в галлюцинацию. Ибо порой в ночи, пока я сидел подле него, за открытым окном во дворе и садах слышался топот и далекий гомон голосов в поднимающемся ветре, гул, как бывает в кронах деревьев, или свист крыльев большой стаи птиц. Я ощущал эти звуки в воздухе и по содроганию почвы – топот сотрясал лужайку и воздух. Одновременно доносился резкий аромат, напоминавший запах прелых листьев, цветов после дождя, равнин, широких степей и – да, вполне определенно – животных, коней. Но когда я решительно отверг их существование, эти проявления исчезли, ровно таким же образом, как и ощущение необычных размеров. Правда, испытав их, я ослабел, стал более подвержен нападению. Более того, я совершенно определенно установил, что эманации шли от него. Во время сна. Казалось, он высвобождал их, когда спал. Заснувшее тело выпускало их наружу. Но стоило инстинкту прийти мне на помощь, остерегая, хотя и в виде неведомо как возникшей интуиции, как я понял: стоит мне заснуть в его присутствии, как перемены перекинутся на меня и я присоединюсь к нему.

– Чтобы вырваться наружу! Познать свободу более широкого сознания! – воскликнул Теренс.

– То, что у человека моих взглядов вообще возникли такие мысли, показывало, как далеко зашел процесс, хотя я его не осознавал, – продолжал доктор, вновь не обратив никакого внимания на то, что его перебили. – Однако тогда я еще этого не понимал. Я очнулся от потрясения, когда, пожелав выйти из наплывавшего состояния, не смог.

– Поэтому вы сбежали, – без обиняков сказал ирландец, не особенно стараясь скрыть презрение.

– Мы выписали его. Но прежде произошло еще нечто, о чем я собирался рассказать, если вы, конечно, еще склонны слушать.

– Я не устал, если вы это имели в виду. Могу слушать хоть всю ночь.

Он снова поднялся с места размяться, и Шталь тут же вскочил. Они встали рядом у парапета. Немец стоял без шляпы, ветер от движения парохода отдувал его бороду назад. Теплый ветерок нес ароматы берега и моря. Ласково тронув их лица, он пролетел над крестьянами, спящими на нижней палубе. Мачты и такелаж мерно вздымались на фоне звездного неба.