Келе

— Выть на луну — это совсем другое дело, мне кого, как-то нужно выразить то, что я чувствую, но орать благим матом ради того, чтобы «легкие проветрить»… до такого только с твоей несуразной башкой можно додуматься. Нашел чем гордиться! А еще в умниках ходишь.

— Да, мне есть чем гордиться, — тряхнул ослик ушами, и это было красноречивей всяких слов, потому что животные говорят не только голосом, но и глазами, и движениями. — Ты знаешь, я ведь почти все понимаю, что люди

говорят… А однажды был такой случай. Мы как раз отвозили капусту, и вот Берти увидел какого-то маленького человека, ну, знаешь, человечьего детеныша. «Сынок, — говорит ему Берти, — ты уже сейчас такой же осел, как твой отец». Здорово, правда?

Собака робко моргнула.

— Может, оно и здорово, только что-то не очень понятно.

— Чего ж здесь не понять? — Ослик раздраженно махнул хвостом. — Берти похвалил человечьего детеныша и, должен тебе заметить, не зря: у человечка были такие красивые большие уши! — похвалил, что он, мол, хоть и маленький, а не хуже отца.

— Ага, вот теперь понятно!

— Знай наших! — горделиво подмигнул ослик.

— Так что уже поверь мне, Вахур, что с аистом, с Келе, не иначе как беда случилась.

(Звери меж собой называют славное племя собак вахурами, и каждый его представитель для них Вахур, но люди про то не знают, и потому хозяева дали собаке кличку Жучка.)

Одинокий аист сиротливо приткнулся у печной трубы и застыл недвижно. Но двор он уже успел разглядеть хорошенько; виден был ему и сад, где человек то наклонялся, то разгибался, нагружая маленькую тележку. Когда тележка была нагружена с верхом, человек повернулся в сторону двора и громко закричал:

— Эй, Мишка! Мишка!..

Ослик недовольно взглянул на собаку.

— Хорошо тебе, Вахур, тебя только тогда и кличут, когда кормить собираются.

— Мишка-а! — Голос из сада прозвучал сердито. — Чтоб тебя черт ухватил за твои длинные уши, дождешься, что за кнут возьмусь…

— Надо идти, — вздрогнул ослик. — Пока он только имя мое выкликает, не страшно, но как кнут поминать примется, тут уж добра не жди… — И он побрел к узкой калитке сада.

Солнце к тому времени опустилось к самому краю горизонта, и тень от дома пролегла через весь сад.

Одинокий аист стоял на крыше дома, как часовой на посту, и контуры его становились все более размытыми, потому что в надвигающихся сумерках размытыми, однотонными делались дома, дворовые постройки, сад, печная труба и двуколка в саду. Двуколка была нагружена доверху, человек водрузил на самый верх еще и корзину.

— Ну, Мишка, поехали!

Однако Мишка не привык повиноваться по первому окрику. Это извечный обычай у всего почтенного ослиного племени, и отступать от него ослы не любят.

— Кому говорят, не слышишь, что ли?

Тут Мишка, вздохнув, натянул постромки, и повозка со стуком и скрипом двинулась к сараю; Мишка остановился на привычном месте, ожидая, пока с него снимут упряжь; ослик знал, что на этом его служба на сегодня закончена. Он даже оглянулся посмотреть, идет ли за ним Берти. Тот понял адресованное ему предупреждение.

— Но, но, не очень-то оглядывайся! Захочу, так и до утра оставлю тебе хомут на шее.

Мишка весело прядал ушами, уловив знакомое слово «хомут», а остальные слова справедливо сочтя для себя не важными. Да и вообще угрозы Берти можно было не принимать всерьез: конечно, Мишке доставалось иной раз, стоило ему уж чересчур заупрямиться, но зато и держал его Берти в чистоте, и холил. В сумерки, когда пустели дороги и они возвращались домой с базара или с ярмарки, Берти одолевали воспоминания о прошлом. Старому работнику приходили на память годы молодости, в то время жизнь казалась тяжкой невтерпеж, а теперь молодость вспоминалась прекрасною порой; думал он и о милой, которую, пожалуй, все же напрасно бросил тогда (хотя женщина та сама оставила его); вспоминал годы солдатчины — вот уж храбрец был из храбрецов! (а на самом деле служил он поваром, штаны вечно закапаны жиром, и всей тебе амуниции — огромные, закопченные котлы). Но теперь, за далью лет, ему не виделись черные котлы, не томила исковерканная молодость, не терзала женская неверность, — намять услужливо перетасовала подлинные факты и заботливо приукрасила их.

И когда они брели вот так, вдвоем с Мишкой, весной ли, осенью ли, то воспоминания, сдобренные графинчиком вина, становились светлыми и как бы достоверными.

— Эх, Мишка, Мишка…

Оставшись совсем один, Берти прибился к старому Яношу Смородине, которого на самом деле звали, конечно, не Смородиной; фамилия у него была Хайдинак, но на селе к человеку обычно пристает прозвище, которое как-то связано с его занятием или профессией. Старый садовник целыми повозками возил на базар смородину, считал эту ягоду первейшею из первых и всем односельчанам уши прожужжал об этом, так что он ничуть не обиделся, когда его так прозвали. Да и то правда, Хайдинаков в селе — что собак разномастных, а Смородина он один и есть.