Келе

Гуси, заслышав его, вскинули головы, вытянулись в струнку и что-то прокричали в ответ. Явно взволнованные, смотрели они в небо и шелестели крыльями, словно всколыхнутая тяга к странствиям смягчила их надменные сердца:

— Там наши родичи, — гуси с непривычной теплотой смотрели на уток.

— Это наши братья, — обратились они затем к петуху. — Они летят с севера и приветствуют нас, а может, и заглянут к нам по пути… Просим тебя, Курри, обожди петь, иначе мы не расслышим, что они говорят…

Курри молчал, непривычно затих и весь птичий двор, но перелетные дикие гуси, загадочные птицы севера, вечные символы простора и воли, больше не обронили ни звука и исчезли в серебристой осенней дали.

Вольные, легкокрылые птицы действительно находились в недостижимо далеком родстве с грузными, неповоротливыми домашними гусями. Отголосок мимолетного привета, смутная тайна дальних просторов подобно грустной, трогательной легенде осели во дворе. Гуси, сдвинув головы, оживленно обсуждали происшедшее, потому что клич поднебесья был неразборчивым, как пожелтевшее письмо, когда-то написанное далекими предками: для выродившихся потомков оно непонятно, даже сумей они прочесть его.

— Да, пожалуй, они кричали, что навестят нас на обратном пути, — посовещавшись, решили гуси и тихо, чинно прошествовали к лугу; им хотелось побыть вместе, один на один с обуявшей их печалью, названия которой они не знали.

А вот утки, те упорно не поддавались грусти.

— Кря-кря-кря, эка, велика важность! Можно подумать, будто у нас нет таких родичей! Просто они летают, а мы — нет, они смотрят на нас сверху, а мы на них снизу, — вот и вся разница. И никаких приветов они нам с неба не шлют, вранье все это! А если бы даже они и вздумали прокричать что-то, какой нам с этого прок? Кукурузы и отрубей от того не прибавится! Кря-кря-кря!.. — И утки выстроились вдоль забора, против того места, откуда Берти время от времени кидал им то капустных листьев, то подгнивших слив.

Берти, выходя работать, теперь набрасывал короткое пальтецо. Аист вчера насилу признал его, когда тот вошел в сарай и положил большую охапку соломы вдоль дощатой стены, в щели которой злобно задувал ветер и ерошил перья на спине у аиста.

Келе привык к голосу Берти, к его неспешным, размеренным движениям, но на всякий случай отходил в сторонку, когда Берти или старый Смородина заглядывали к нему в сарай. Он старался держаться от них как можно дальше, но при этом внимательно следил за всем, что делали люди. Еду всегда приносит Берти, и стоит ему позвать: «Келе — келе!..», — как приятное чувство теплой волной так и расплывается внутри. И еще подметил аист: если Берти суетится-хлопочет вокруг, от этого жди только добра.

Так было и на этот раз: человек подтащил охапку соломы, уложил ее вдоль стены и ушел. И теперь ветер больше не задувает внутрь, он буйствует снаружи, в бессильной злобе ударяет о дощатую стену, зловещим шелестом проносится вдоль камышей, а сарай обходит стороной; и у аиста такое ощущение, будто он находится в большом, теплом гнезде.

Аист пока еще сторонится людей, но больше не испытывает перед ними страха. Едва заслышав шаги Берти, он спешит к тому месту, куда обычно ему бросают пищу, но пока Берти идет к двери, птица стоит неподвижно, притворно-равнодушным взглядом уставясь в пространство.

Сначала Берти просто бросал куски и уходил. Но теперь взял новую привычку: облокотится на решетчатую загородку, и смотрят они с аистом друг на друга.

— Келе-келе, ешь, не стесняйся!

Звуки знакомого голоса действовали завораживающе. Аист потянулся было к лакомым кусочкам, но затем, спохватившись, напряженно застыл и не притронулся к еде, пока человек не ушел прочь.

Однако так было несколько дней назад. А вчера с аистом произошла странная вещь. Берти бросил ему нарезанную продолговатыми кусочками печень, аппетитное, соблазнительное лакомство.

— Вот тебе, ешь!

Аист и сам не понял, как это получилось, но он ухватил кусок и, лишь уже готовясь проглотить его, опомнился, что этого не следовало делать, и теперь только жди какой-нибудь беды.

— Ну, чего ж ты стесняешься, глотай!

Аист, держа в клюве кусок, боязливо-смущенно покосился на Берти, затем проглотил печенку, и — ничего страшного с ним не случилось. С тех пор он стал есть и при человеке, правда, пока еще робея; время от времени выжидающе вскидывает голову, но в воздухе все спокойно, и, проглотив последний кусок, аист смотрит на человека как на олицетворение всех самых приятных ощущений.

А после полудня, когда привычная суета во дворе стихает, аист неторопливо вышагивает к дверям сарая и выглядывает наружу. Загородка у дверей едва выше его, разбежавшись, он мог бы перескочить ее, даже несмотря на боль и уродливо остриженные крылья, но нет у него такого желания. Двор пока еще остается для аиста чужим, хотя глазеть по сторонам ему доставляет удовольствие: тем самым хоть немного расширяются границы его мира.

Заметив аиста в дверях сарая, к нему подходит Вахур, и аист теперь уже не прячется от нее в самый дальний