Каждый отвечает за всех

Стоп, ты куда-то не туда поехал – грубая социология. И вообще, брось-ка философствовать, ты же практик, подумай лучше, не отделить ли Демина, как советует Игорь Петрович. Ведь есть свободная палата, Демину своей беды хватает, чтобы терзаться еще и несчастьями других. Возможно, и «негативная эмоциональная доминанта» исчезнет, потухнет постепенно – притерпится человек, смирится, и она потухнет. А если нет? Он мечтал о высоких скоростях, о покорении вселенной, он одержим своей мечтой, и вот на грани ее осуществления такое... Да, но на миру и смерть красна, говорят, и отнюдь не напрасно говорят. Впрочем, кибернетики, возможно, и не согласятся, точных данных тут нет, одни эмоции, которые Игорь Петрович называет помехами – вот как в радиоприемнике, когда ты настраиваешься на нужную волну, а тут мешают другие, ненужные тебе, и в атмосфере что-то происходит: грозы, северные сияния, магнитные бури...

Нет, ты не огрубляй, он говорил не в таком контексте. И Винер говорит о сходстве человека с машиной только в обмене информацией и в управлении, тождества он не допускает. Впрочем, и о различиях говорит мало, а в этом все дело.

Надо сказать Лиде, чтобы не отходила от Демина, и приготовить на всякий случай другую палату. И военкому надо сообщить, пусть поставит в известность мать Демина и командира полка.

VI

У Демина поползла вверх температура, его мучила жажда. Лида сидела у его постели, поила компотом и уговаривала Ганечку не мешать Сергею. Сергей лежал на животе, выписывая из книги по часовому делу какие-то цифры, а Ганечка сидел на кровати, глядел на Лиду и пел тоскливым, скулящим полушепотом:

Под кунгасом, под лодкой ночуя,

Потерял человеческий лик.

В сахалинскую землю дышу я,

А в глазах материк, материк...

– Не хандри, – уговаривала его Лида, – будь мужчиной.

Бьются волны Охотского моря,

Воет ветер, как черт знает как...

 – Ганечка, пожалуйста, перестаньте!

– Пожалуйста! – Ганечка поднялся, придерживаясь за спинку кровати, сунул под мышки костыли и, черноголовый, узколицый, заковылял по палате, как подбитый грач. – Какое нежное слово «пожалуйста»! Почему вы не сказали его раньше? Пожалуйста!.. Я, Лидочка, родился слабеньким и нежным, я любил нежность и ласковое обращение, как любят все маленькие мальчики. Но у меня не было мамы, Лидочка. Я жил у бабушки, потому что мама меня бросила, а бабушка потом умерла, потому что она была старая, бабушка. А потом я немного вырос, пошел в школу, и тут началась подлая война, а фашисты ведь были неласковы, Лидочка, а подлая война оказалась долгой, а я хотел кушать, и мне не говорили «пожалуйста». Ты меня понимаешь, Лидочка? Есть такие слова: «В годину смуты и разврата не осуждайте братья брата». А меня осудили, хотя я тоже любил вежливость и хорошее обращение. Понимаешь, Лида?

Лида склонилась над Деминым, вытирая ему полотенцем вспотевшее лицо. У нее были широкие мужские брови и большие грустные глаза. Волосы – вьющиеся, черные, но неудачно подстриженные «под мальчика». Не надо бы ей стричься «под мальчика». А как сказать об этом? Женщины не терпят, когда замечают изъяны их внешности.

Демин знал немногих женщин, и это были случайные, краткие связи. Но именно потому, что ничего серьезного у него с ними не было, он и не доверял им, и в минуты раскаяния обвинял их, как соучастниц своих грехов.

Лида ушла в другую палату, и вскоре Демин совсем было задремал, но тут к Ганечке пришел посетитель. Молодой, яркий, как попугай. У порога он снял фетровую шляпу (в такую-то жару в шляпе!), галантно со всеми раскланялся:

– Привет, граждане!

Брюки отглажены, складки как ножи, улыбается. Чему он улыбается, кому?

– О-о, как у вас светло! И воздух особый, специфический!

– Возле меня особенно, – сказал Сергей и поправил бутылку с желтой мочой.

– Остроумно и мило. – Посетитель рассмеялся, запахнул халат, спрятав зеленый пиджак с цветастым галстуком, и опять зачем-то раскланялся.

Весь он был фальшивый и наглый. Бесцеремонно оглядев палату, он быстрым оценивающим взглядом скользнул по Сергею, поглядел на бледного Демина.

– Крушение надежд и биографий? И сказок о нас не расскажут, и песен о нас не споют.

– Балагур, – сказал Демин, глядя, как посетитель усаживается на стул у койки помрачневшего Ганечки.

– Мурзик, – уточнил Сергей. – Видно сову по полету.

– Не обижайтесь, девочки, я неудачно пошутил, извиняюсь, – посетитель показал в улыбке золотые зубы и повернулся к сидящему Ганечке.

– Битый гад, – тихо пробормотал Сергей.

Посетитель говорил с Ганечкой на непонятном языке. И Ганечка отвечал ему странными, бессмысленными словами. Мелькали «бура», «башли» и еще град непонятных слов. Ганечка сидел на постели, опустив голову, тупо глядел на толстый забинтованный обрубок ноги, и его черная, грачиная голова как бы просила пощады. А посетитель выкладывал из карманов конфеты в кокетливых обертках и говорил, смеялся, говорил. Дважды с угрозой мелькнуло слово «маруха».

О женщине, догадался Демин, может быть, о Ганечкиной девушке.