Казанова

Какое-то время все молчали. С подлокотника кушетки свисала одежда, нижнее белье, обычно скрытое от посторонних глаз. Он повернулся и заметил, что служанка смотрит на него, стоя в дверях и широко разинув рот. Казанова попросил ее принести фонарь. Он целый час бродил под дождем, потом возвратился в дом. Не появилась ли Мари? Нет, ее не было. Женщины смотрели на него так, словно с его пальцев стекали не капли дождя, а кровь девушки. Его мысли метались по замкнутому кругу, и он никак не мог решить, кто же виноват в этой истории. Разве его, Джакомо Казанову, шевалье де Сейнгальта, только что не втоптали в грязь? Наставить ему рога с парикмахером? А если она не побрезговала парикмахером, то почему бы ей не заняться любовью с мальчишкой-разносчиком, с дворником, со старьевщиком?

Потом он увидел себя чужими глазами. Высокий, подозрительный иностранец ворвался к женщинам в дом, размахивал перед ними клеткой с попугаем, избил парикмахера, и тот весь месяц будет ходить со шрамами и синяками, словно с татуировкой. Да и могла ли изменить ему Мари, не дававшая ни клятв, ни обещаний? Почему он решил, что они наконец поняли друг друга? И о каком понимании должна была идти речь? Она спокойно может утверждать, что он преследует ее чуть ли не с первого дня знакомства! Дрожь пробрала шевалье до костей. Он извинился и отправился к себе на Пэлл-Мэлл, разбудил Жарбу, разбудил повара, послал Жарбу за часами и вновь вышел со своей свитой на улицу. Зажег фонарь, осветив блестящие от воды улицы и переулки, ступени и дворы. Ни следа Шарпийон и ни души вокруг. Никаких признаков жизни. Они не отступались, вытирая падающие на глаза капли дождя, перепрыгивая через чернильные лужи, перешагивая через потоки грязи, и голосили, как призраки утопленников, скандируя по вымокшим слогам имя девушки.

Шевалье еще дважды заходил в дом на Денмарк-стрит и дважды покидал его без ответа. Он до того устал, что его тело, казалось, брело где-то сбоку или сзади, а иногда и нависало над ним. И лишь когда в конце последнего путешествия Жарба взял его за руку, довел до Пэлл-Мэлл и его спальни, помог раздеться и усадил к огню, Казанова почувствовал, что лишился этой проклятой ночью всех оставшихся сил.

Он заплакал. Жарба утешал его. Жарба никогда не терял душевного равновесия, ведь его прежний хозяин выбросился за борт корабля на глазах у слуги и больше не всплыл на поверхность. Они поищут утром. Они ее найдут. Разумеется, она ушла к какой-нибудь приятельнице. Вероятно, к мисс Лоренци.

— Благодарю тебя, Жарба, — пробормотал шевалье и, точно инвалид, позволил уложить себя на гору подушек и одеял. — Caro[34] Жарба, как ты думаешь, дождь когда-нибудь перестанет лить?

Жарба не ответил ему. Он ушел. Казанова попытался прочесть молитвы, но когда закрыл глаза, то увидел не Шарпийон и ее парикмахера, изображавших на кушетке животное с двумя спинами, а самого себя. Или, точнее, себя в их восприятии. Эта картина повторялась сотни и тысячи раз. Вот он вбегает в комнату, бледный, с перекошенным ртом. Каким же чудовищем он им показался…

Его часы гулко жужжали в кабинете у кровати. Внезапно ему стало ясно, что он не уснет, а уж если уснет, то навеки, с пулей в голове.

Где-то неподалеку должны быть его пистолеты — длинноствольные орудия убийства хряков. Очевидно, он оставил их в одном из дорожных баулов. Или Жарба успел спрятать их в нижний ящик комода? Не попросить ли его их достать? Но мысль о том, как он, спотыкаясь, бродит по комнате в поисках пороха и пуль, была слишком горькой и унизительной. Не лучше ли нанять профессиональных убийц, которые приплясывающей походкой войдут к нему и удушат руками в перчатках? Такие люди непременно найдутся в огромном Лондоне.

Пламя свечи превратилось в узкую полоску света, затрещало и погасло. Через минуту он услышал, как в доме напротив распахнулось окно и хорошо знакомый голос, подобно муэдзину, выкрикнул загадочные слова. Казанова выглянул из своего окна, но никого не увидел. Дождь не прекращался до утра.

Первые новости были неутешительными. Гонец, явившийся с запиской с Денмарк-стрит, сказал, что Шарпийон до сих пор не нашли. Шевалье беспрестанно расхаживал по дому, что-то бормотал, кусал ногти, но потом собрался и прошел по Пэлл-Мэлл, поднявшись к Хеймаркету под прикрытием своего тяжелого зонта, хотя его башмаки промокли насквозь. Все вокруг окрасилось в серебристо-серый цвет, и трудно было отличить, где сливаются с небом крыши и где отделяются от улицы ступени зданий. Даже люди выглядели издали серебристыми, совсем как шпили церквей в Нидерландах.

Шарпийон вернулась. Служанка хмуро сообщила ему об этом в дверях, как будто ей велели нахмуриться и она долго тренировалась перед зеркалом.

Может ли он повидать ее хозяйку и узнать, как она себя чувствует?

Нет, не может. Никаких посетителей, кроме врача, к ней не пускают. Только хирурга, аптекаря, рассыльного из аптеки. И…

— Но, по крайней мере, скажите, дитя мое, что с ней случилось? Ее жизнь в опасности?