Казанова

Процедуру формального опознания личности Казановы провел секретарь инквизиции Доменико Мария Кавалли, после чего его передали тюремщику в Пьомби. Потом его отвели в Зал Трех глав, в комнату, где собирались — только по ночам — инквизиторы от Совета десяти или Совета трех. Потолки этой комнаты расписал Веронезе, и до наших дней она дошла в почти неизменном виде, за исключением того, что в 1755 году на ее стенах появился дар кардиналу Доменико Гримани — триптих Иеронима Босха с изображением видений ада. Таким на много месяцев для Казановы мог стать последний образ «свободы».

По все более сужавшимся лестницам и коридорам его отвели в помещение над Залом Большого совета. Там тюремщик Лоренцо Басадонна вытащил ключ, а потом отвел Казанову к сделанной из лиственницы клети, одной из полудюжины находившихся там, размерами примерно восемь на десять футов и всего лишь пять футов высотой, причем дверь в нее была высотой три фута — примерно вполовину ниже роста нового заключенного. Во время всего этого Казанове, как судимому инквизицией, не сказали ни о выдвинутых против него обвинениях, ни о принятом Советом Трех приговоре: пять лет заточения. Его преступление было классифицировано как «религиозный вопрос», и слушаний по делу решено было не проводить.

«Удрученный и ошеломленный», он услышал, как за ним заперли дверь. Джакомо был лишен помощи семьи, своих молодых знатных друзей и даже Брагадина, чья щедрость к нему, согласно материалам инквизиции, была одной из причин, почему Казанова попал под подозрение. Его первая камера находилась над Залом инквизиции и имела маленькое зарешеченное окошко в двери. Джакомо охватило отчаяние, а затем и злость:

Я понял, что окончу свои дни в месте, где ложь выдают за правду, а реальность похожа на какой-то дурной сон; где ум теряет свои способности, и больное воображение может сделать человека жертвой или призрачной надежды, или ужасающего отчаяния. Я принял решение сохранять собственный разум путем упражнений во всей той философии, что хранил в своей душе, но никогда не имел случая заняться.

Тюремщик Лоренцо оказывал «частные» услуги — передавал письма и — изредка — еду и даже книги из внешнего мира. Он сразу же спросил у Казановы, что принести ему на обед. В камере было достаточно света и воздуха, но зимой там было холодно, а летом — невыносимо жарко. Однако продовольствие доставлялось регулярно, предоставлялась скромная мебель и книги (Казанова получил одну по выбору инквизиции — «Град мистический» сестры Марии из Агреды, которую счел еще более ужасной, чем окружающая обстановка) — так заключенные могли отчасти создать подобие своего прежнего образа жизни, находясь лишь в нескольких футах от приговоривших их судей.

Понемногу Казанова пришел к выводу, что его заточение не будет похожим на короткое и суровое пребывание в форте Сант-Андреа. Постепенно его ум стали занимать лихорадочные мысли о побеге. Отсюда еще никто не бежал. Но Казанову окружали не метровые каменные стены тюрьмы Поцци, он сидел в здании дворца, средоточии венецианского властолюбия и политического разложения. Он полагал, что если сумеет выбраться через пол или потолок камеры (они были из дерева и терраццо, смеси цемента и мраморной крошки) или на свинцовую крышу, то уж, конечно, сможет и сбежать, используя неразбериху дворцовой жизни.

Дни складывались в недели, недели — в месяцы, и вот уже лето перешло в зиму. После девяти месяцев заключения бледному и страдающему болями в спине Казанове позволили наконец выходить из тесной клетки на регулярные прогулки. Его вывели не на воздух открытого двора Поцци, но в полутемный мощенный камнем подвал внизу дворца, над которым находилась сенаторская лоджия. Свод тут поддерживали маленькие кирпичные колонны, и позади одной из них Казанова, возле кучи бумаг о средневековых процессах, нашел острый кованый клин, похожий на те, что поддерживают тяжелый потолок Тинторетто и сотнями вбиты на чердаке. Спрятав находку, Джакомо пронес ее в собственную камеру.