Казаки-разбойники

Люба сразу села делать уроки. Она писала упражнение по русскому языку, а в голове всё вертелась одна мысль: «Что скажет мама, если узнает?» И другая мысль приходила на выручку: «А откуда она узнает?» Но та, опасная, не отступала: «Спросит, купила ли тетрадки, а я тогда что скажу?» Но не хотелось бояться, хотелось как-то успокоить себя. Скажу: «Купила». А она скажет: «Покажи».— «Ну, скажу, не купила». А она скажет: «Почему?» Скажу... Что же я тогда скажу? Скажу: «Денег не было». А она скажет: «А рубль?» А я скажу: «Никакой рубль ты мне не давала, это тебе просто приснилось. Приснилось и всё. Бывают же такие сны, что как будто по правде, вот и у тебя так».

Этот ответ показался Любе таким убедительным, что она сразу успокоилась: конечно, мама поверит. Даже удивится, как же это она не разобралась, что это был сон, а она ошиблась и всё перепутала. Хорошо, что Люба ей всё объяснила.

Настроение у Любы стало совсем хорошее. Как всё просто, оказывается, если хорошенько пошевелить мозгами. Теперь она уже сама почти поверила, что ничего такого она и не сделала. Маме приснился сон, но за мамины сны Любка не отвечает.

Мама пришла весёлая, от неё пахло снегом. Тронула губами Любкин лоб.

—      Уроки готовишь? Что так поздно?

—      Много задали, — сказала Любка озабоченным голосом. — Вера Ивановна знаешь, мама, сколько стала задавать. Ужас!

—      Ну занимайся, не стану тебе мешать.

—      Я скоро, мама. Кончу арифметику и пойду на свежий воздух. Кто там во дворе гуляет?

—      Риту встретила, но она, кажется, домой пошла.

Мама ходила по комнате, а Любка краем глаза следила за ней. И оттого, что мама ничего не спрашивала, было стыдно, хотелось поскорее уйти. Вот мама открыла дверцы буфета, высыпала из пакета в вазу печенье. Любка водит пальцем по учебнику, а сама всё видит. Вот масло в маслёнку положила. Сейчас пойдёт на кухню ужин готовить, и тогда всё.

—      Да, Люба, ты купила тетради?

—      Какие тетради? — Голос у Любки тоненький и честный. Только концы пальцев от страха похолодели.

—      Как это какие? — Мама возмущённо остановилась посреди комнаты. — Деньги утром брала, говорила, что нужны тетради...

—      Какие деньги? — спросила Люба. Она заставила себя посмотреть маме в глаза.

Глаза у мамы были сердитые и удивлённые. Любка тоже постаралась состроить удивлённое лицо. Сейчас начнётся самое главное. Сейчас она скажет про сон. А что? Возьмёт и скажет.

—      Мам, тебе, наверное, приснилось.

—      Что-о?! — Глаза у мамы открылись ещё шире, а потом сузились в щёлочки. — Ты ещё и грубишь? Что за выражения! «Приснилось»... Совсем уличная стала!

Мама зло двинула стулом, без надобности поправила скатерть на столе и приступила к Любе вплотную.

—      Да нет, мама, я не грублю, — забормотала Любка, — я по правде говорю: наверное, приснилось. Так, знаешь, бывает: уснёшь и приснится, а потом вспомнишь, как будто было на самом деле. И тогда всё перепутается, перепутается, и сама не поймёшь.

Голос у Любки стал какой-то фальшивый, суетливый. Мама ничего больше не говорила, но смотрела с презрением. Любка замолчала.

—      Ну вот что, — сказала мама, — деньги. И не виляй, смотреть противно.

А если сознаться? Ну что теперь, не убьёт же её мама, в конце концов. Но как будто какая-то ржавая защёлка защёлкнулась и не отщёлкивается. Она никак не могла выговорить правду и с диким упрямством, от которого самой уже было тошно, повторяла:

—      Ничего не знаю. Никаких денег не брала. Никуда их не девала.

—      Слушай, я тебя выпорю, — устало сказала мама.

—      Пори! — крикнула Любка. — Бей! Ремнём! Ребёнка нечего жалеть! Рубль пожалела, а меня чего же!..

Ей стало так себя жалко, будто и правда не она, а мама была виновата. Пусть отлупит, пусть, если ей не стыдно.

Любка заплакала горькими, вполне искренними слезами. Сначала она всхлипывала тихонько, потом завыла в голос и легла на диван, продолжая приговаривать. Мама стояла, беспомощно опустив руки, и покачивала головой. Потом прошептала:

—      Папочкин характер...

И ушла на кухню, громко хлопнув дверью.

Любка продолжала рыдать. Слёзы лились, как из крана. Диванная подушка стала вся мокрая, щеке было сыро. Мама Любу не любит, это совершенно ясно. Из-за нескольких петушков на палочке мама готова выпороть. И это называется — мать. Любка длинно всхлипнула. За дверью раздались мамины шаги, и Люба заплакала в голос. Пусть мама не думает, что Люба немного поплакала и перестала, что у неё пустяковое детское горе. Нет уж, моя милая, горе очень даже большое, и вот как я сильно его переживаю.

—      Умойся и ешь, — сказала мама отрывисто. Ей, видно, нисколько не было жалко человека, который так горько плачет.

—      Не буду, — сказала Любка в подушку.

—      Не надо, — согласилась мама жёстко.

Вот. И не уговаривает. Пусть её дочь будет голодная, пусть даже с голоду умрёт. Конечно, что её жалеть, она же съела без разрешения несколько несчастных маленьких петушочков.

—      Уйду от тебя совсем! — сказала Любка сквозь плач. Потом немного помолчала, чтобы не пропустить, что скажет мама. Мама сказала:

—      Иди.