Казаки-разбойники

—      Сейчас как тресну, — сказал Митя напористо, — отлетишь!

—      Только попробуй, сам отлетишь, — сказал Никифоров неуверенно, — ещё как отлетишь. — Он хотя и держал кулаки перед собой, был испуган. Он повторил упавшим голосом: — Только попробуй...

Любе стало жалко нелепого длинного Никифорова. Он гнулся от собственной длины, и шея у него росла не вверх, а вперёд. И сразу было видно, что Митя, невысокий и несильный, побьёт этого дурака Никифорова. Любка и раньше жалела Никифорова. Больше всего его было жалко потому, что после школы его встречала бабушка. Бабушка была в чёрной бархатной шляпке с вуалеткой, в высоких узконосых ботинках почти до колен. Она терпеливо сидела в темноватом вестибюле спиной к зеркалу и ждала, когда длинный Никифоров спустится с лестницы. Увидев его издали, бабушка начинала улыбаться и кивать, а Никифоров не смотрел на неё: ему было стыдно, что его, такого большого, встречает бабушка. Привстав на цыпочки, бабушка укутывала длинную шею Никифорова серым пушистым шарфом, завязывала уши шапки и ещё сверху приглаживала уши ладонями, чтобы плотнее прилегали. А Никифоров стоял смирно и безнадёжно глядел исподлобья. Мальчишки в развязанных шапках, в кое-как накинутых пальто проносились мимо, строили Никифорову из-за бабушкиной спины рожи, показывали фиги. Любка жалела Никифорова. А сейчас он бестолково размахивал кулаками, боясь задеть Митю. Наверное, знал, что бесполезно драться с Митей.

—      Знаете что, — сказала Люба, — вы не деритесь. Нас же всех выгнали, правда?

И мальчишки вдруг послушались. Они перестали гневно сопеть, опустили кулаки и сказали друг другу напоследок:

—      Всё равно получишь.

—      Сам получишь.

Потом мальчишки мирно пошли по лестнице, ведущей на чердак. Чердак был единственным местом, куда не заглядывал директор Дмитрий Петрович, если ему приходило в голову обойти школу и посмотреть, всё ли в порядке, не выгнали ли, случаем, кого-нибудь из класса.

—      Айда с нами, — будем играть.

—      Айда! — отчаянно откликнулась Люба.

Ей было весело оттого, что раз выгнали, то уже ничего не страшно. Её никогда раньше не выгоняли из класса. А теперь терять было нечего. И от этого было легко. Всегда она слушалась Веру Ивановну и старалась не сердить её. Она старалась, а стараться трудно. Теперь было легко оттого, что стараться было не надо. Оказывается, быть плохой приятно. И не имела значения клякса, жирная, как паук. Вот она идёт с мальчишками на чердак и старается делать большие шаги, чтобы не отстать.

На чердаке полутемно. Маленькое окно запылилось, низко нависли балки. Люба посмотрела в окошко; ей показалось, что на улице пасмурно, хотя она знала, что день сегодня солнечный.

—      Давай свои фантики, — сказал Митя.

Никифоров вытряхнул на узкий подоконник несколько разноцветных квадратиков. Митя тоже сунул руку в карман, достал горсть мятых, потёртых фантиков, отобрал штук десять, а остальные спрятал опять в карман поглубже.

—      А ты? — повернулся он к Любке.

—      У меня фантиков нет, — сказала она, тут же испугалась, что её не примут играть, и добавила: — Они у меня дома. Даже от «Мишки» есть.

—      Подумаешь, от «Мишки», — сказал Никифоров. — У нас у одного мальчика с нашего двора «Трюфель» есть, ты таких конфет и не видела. А «Мишку» каждый дурак видел.

«Не примут», — подумала Любка. В другой раз ей было бы всё равно — не примут, и не надо. Пойдёт ещё с кем-нибудь играть. Но сейчас, когда все они были объединены тем, что Вера Ивановна всех их вместе выставила из класса, отрываться от мальчишек очень не хотелось.

—      А у меня зато латвийские есть. Таких ни у тебя, ни у тебя сроду не было. Знаешь, какие красивые! «Лайма» называются.

Мальчишки оживились:

—      Как-как? — спросил Митя, делая вид, что не верит.

—      А вкусные? — Глаза Никифорова загорелись.

—      Вкусные, — соврала Люба. На самом деле она этих конфет ещё не пробовала. Мама принесла их вчера вечером из магазина, высыпала в прозрачную вазочку и поставила на верхнюю полку буфета.

«Это латвийские конфеты, — сказала мама строго, — для гостей. И тебе достанется, не смотри так жалобно. Только завтра. И не вздумай таскать».

«Я и не думаю. Так просто посмотрела», — обиделась Люба.

Теперь она вспомнила эти прекрасные неизвестные конфеты, завёрнутые в яркие глянцевитые бумажки — синие, и жёлтые, и красные. И ещё там было цветное золото. Золото от конфет бывает серебряное, это все знают. А эти конфеты были завёрнуты в синее золото, и в жёлтое, и в зелёное золото. А некоторые даже в золото с цветочками и крапинками.

—      Очень даже вкусные, — повторила Люба и для убедительности причмокнула и закрыла глаза, будто вспомнила, какое великое наслаждение доставили ей конфеты.

—      Ладно, на́, держи мои фантики, — сказал Митя, — завтра принесёшь свои «Лаймы». — И отсыпал ей целую горсть.

—      И мои на́, — сказал Никифоров. — И мне тоже завтра принесёшь.