Кавалеры меняют дам

После первой же моей почтительной фразы, обращенной к нему, он, с озабоченным видом, наклонился к переводчице и сказал ей что-то, что должно было внести важную коррективу в нашу беседу.

— Он просит не называть его господином Де Сантисом, — сообщила переводчица.

— А как? — смутился я.

— Он просит называть его Пепе.

Это, конечно, заслуживало того, чтобы налить по рюмке водки.

Воспользовавшись процедурой чоканья, я взглянул на Сергея Сергеевича Смирнова, и он подмигнул мне.

Тут был свой смысл, недоступный остальным.

Незадолго до этого выяснилось, что мы с Сергеем Смирновым учились в одной школе, хотя и не знали друг друга: в Харькове, на улице Дарвина, бывшей Садово-Куликовской, в школе №1 имени Ленина. Из стен этой школы вышло немало поэтов и писателей, и время от времени их, то есть нас, приглашали в гости. И когда однажды туда пожаловал Сергей Сергеевич Смирнов, ему, между разговорами, захотелось покурить; он извинился, вышел во двор и, спрятавшись за памятником Ленину, стал пускать дым; ему сказали: ах, что вы, что вы, дорогой Сергей Сергеевич, как можно — здесь, в этом месте, пойдемте в кабинет директора... на что он ответил: ну уж нет, отстаньте, где я выкурил первую в своей жизни папиросу, там выкурю и эту... Впоследствии он умер от рака легких.

Но в нашем подмигиваньи было не только воспоминание о тайных перекурах, но и о том, как в этой школе мы изучали произведения Алексея Максимовича Горького, в частности — его «Сказки об Италии». Среди этих сказок была одна, столь же популярная у школяров, как «Муму» — в учебнике она называлась «Пепе».

И, конечно же, сейчас нас с Сергеем Смирновым озарила одна и та же счастливая мысль: что именно он, Джузеппе Де Сантис, классик неореализма, и был тем самым итальянским мальчиком по имени Пепе, кудрявым и бесшабашным, лазающим, как ящерица, по скалам, дурачащим иностранцев, всяких там немцев и англичан, распевающим во все горло: «О, море... море...»

Но мальчик Пепе вырос и стал взрослым человеком, у которого, как и у всех взрослых, нелегкая жизнь.

— Саша, — сказал Джузеппе Де Сантис, — ты знаешь, что во время войны Италия была оккупирована американцами, а их пехота почти сплошь состояла из черных, из негров. И они у нас, в Италии, тогда понаделали много черненьких негритят. А теперь эти мальчишки и эти девчонки выросли... Ты понимаешь, Саша, куда я клоню? — спросил он по-итальянски.

— Еще бы, Пепе! — воскликнул я. — У нас в Москве, в пятьдесят седьмом году, был Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Понаехали со всего мира — из Америки, из Африки, — и тут такое было: фейерверки, танцы, а по проспекту Мира даже слона водили, из цирка... Так вот: тогда эти ребята, молодежь и студенты, тут тоже понаделали черных ребятишек, они как раз сейчас подросли и пошли в школу... А еще у нас, на Юго-Западе, где я живу, построили общежитие университета Дружбы Народов имени Лумумбы, и там теперь тоже весело... Это недалеко от «Мосфильма», хочешь — покажу?

Великий режиссер, когда ему это перевели, грустно улыбнулся.

— Для вас в этом нет проблемы. Пока, — сказал он. — А в Италии это уже стало проблемой. Этих черных парней и девушек неохотно берут на работу, а если и берут, то платят им меньше, чем белым... Поэтому в Италии, среди черных, очень много безработных. Ты понимаешь?

Перед моими глазами, мысленно, сразу же вырисовалась знакомая картина, точнее — знакомый кинокадр, выстроенный по вертикали: лестница в подъезде дома на Ларго Чирчензе, 37; лестница уходит в вышину крутыми диагоналями лестничных пролетов и рубленными квадратами этажных площадок, и на всех этих пролетах, на всех этих площадках, густо, сбившись, как сельди в бочке, стоят безработные парни и безработные девушки — но не те, что были в «Риме, 11 часов», а другие — они все черные, кучерявые, толстогубые, со сверкающими белками глаз, а сквозь прутья лестничных ограждений, как сквозь тюремные решетки, поглядывают вниз чумазые рожицы еще не подросших негритят, которым надо бы в школу, а они притопали сюда следом за взрослыми...

Я представил себе это так же явственно, так же пространственно и так же жутко, как, наверное, это представлял себе Джузеппе Де Сантис, в напряженном ожидании посматривающий на меня.

И так же напряженно, тяжелым взглядом исподлобья, давил меня сейчас генеральный директор «Мосфильма» Владимир Николаевич Сурин.

Лишь прелестная Гордана Милетич улыбалась нейтрально и кротко, словно бы никак не могла взять в толк, о чем беседуют мужчины, но надеялась, что ее при этом не обойдут ролью.

А переводчица, обрадовавшись паузе, торопливо жевала зацепленный с тарелки кусочек.

— Может быть, еще по рюмахе?.. — предложил Сергей Сергеевич Смирнов.

Я был несказанно благодарен ему за это деловое предложение, потому что нужно было любым способом оттянуть время.

Ведь я не знал, что ответить.

Было очевидно, что у маэстро нет других, более свежих идей, что он просто хочет повторить то, что однажды уже принесло ему успех.